— Так… Ленина, значит, нету? — Захар с удовлетворением почесал бороду.
— Дни большевистского правительства сочтены.
«Каюк теперь кустарям», — подумал мельник и пожалел о том, что прибавил в свое время к тысяче еще два сторублевых билета. И черт же его сунул угождать Горбаню! Сколь просили, столь бы и отдал. А то и вовсе можно было не отдавать. Пальнуть из берданы, и только бы спасибо сказали, что прихлопнул разбойника.
— А если Советы сызнова появятся?
— Мы опять объявим нейтралитет, до лучших времен, разумеется.
— Это что же? И нашим, и вашим? Так? Тебе чего не держать тралитета, коли весь достаток при себе. Ох, Аристофан Матвеевич, вот ты революционером себя обзываешь. И, значит, выгоду какую-нито в этой заварухе видишь. А мужику на что она, твоя революция? Ему пожрать надо, да справу купить. Нам и Миколай худа не делал.
— Но свобода… демократия.
— Ишь ты! Свобода… А у меня ноне Дарья курицу зарубила, — по лицу Захара Федосеевича пробежала хитрая усмешка. — В огород проклятая повадилась. Свободы захотела. Вот ее на чурку и топором — р-раз! Потрепыхалась, и амба!
— Н-да!.. У вас, однако, не совсем демократические понятия.
— Закружил ты мне голову, Аристофан Матвеевич. Поговорил бы еще с тобой, да на покос надо. Прощевай на этом, — Захар Федосеевич захлопнул створки окна и, повернувшись к жене, прыснул дробным, хриплым смешком:
— Ишь ты! Ученый, ан ничего в делах наших не смыслит. Одной политикой занимается…
А через полчаса, уложив на ходок испеченный Дарьей хлеб, мельник выезжал из ворот. Работники отправились на луга еще затемно и теперь, наверное, ждали завтрака. Кругом расход. Подумать только — кормить шесть лишних ртов! Хоть бы уж работали споро.
В переулке повстречались староста и Елисей Гаврин.
— К тебе, Федосеевич, — произнес староста, приподняв над головою картуз.
— Чего надо-ть?
— Завгородние покос в Барсучьей балке тебе отдали?
— Так договорились. А что?
— А вот ему они, — Касьян кивнул на Елисея, — тож посулили.
— Ничего не знаю. Это дело мы решили уже, — сухо ответил Захар.
— Завгородние бают: коси, Елисей, тебе отдаем, — заговорил переселенец.
— И я это же скажу. Да только не лезь на чужие участки. Не лезь.
— Дык Завгородние…
— Что Завгородние? Не их земли, а кабинетские. И ноне я занимаю всю балку, — отрезал мельник.
— Дык что ж это такое! Где правда-та? — растерянно проговорил Елисей. Староста молчал.
— А правда, коли ты ее ищешь, в моей воле. Как пожелаю, тому и быть. Ежели хочешь — исполу коси на участке Завгородних.
— За что обижашь? Неуж я не такой, как другие? — залепетал дед.
— Федот да не тот. Ленина, брат, теперь нету.
— Хоть бы ты, Касьян Митрич, заступился-та. А?
Староста стоял, понурив голову.
— У тебя двое сынов да дочка. Боишься, поди, переработать? Надумаешь, так приезжай сегодня. А то начнем косить луг — и на том конец! — крикнул Захар, понужая жеребца. Старосту и Елисея обдало клубами пыли.
Вишь, какой он, кровопивец-мельник-та! — вытирая слезы с воспаленных век, сказал переселенец.
— Не знаю, что тебе теперь и посоветовать, — отозвался староста. — Выхода нету. Берись косить исполу. Тебе ведь немного надо: всего копен семьдесят — восемьдесят.
Елисей повернулся и, съежившись, медленно зашагал прочь.
Крапивинская елань, где Завгородние косили сено, находилась всего в каких-нибудь трех с половиной — четырех верстах от Покровского. Сверток в бор был сразу же за Прорывским мостом. Прорезав согру на взгорье, дорога круто спускалась в заросли ракитника и таволги. Направо раскинулся покос Завгородних, налево — Захара Боброва. Их разделяла небольшая полоса кустов.
Почти у самой дороги Завгородние построили балаган: скрученные ракитником жерди покрыли мелким болотным камышом. Внутри настлали травы.
— До дому нет нужды ездить, — сказала Домна. — Только коней томить да время терять.
В бору запрещалось разводить огонь. Но Завгородние сделали у ручейка с ржавой водой очаг, обложив его дерном.
— Теперь не страшно, — заметил Роман. — Объездчики, поди, не сунутся сюда, а коли пожалуют — милости просим. Надо же посчитаться.
— Я тебе посчитаюсь! Так зад изрисую, что на место не сядешь, — пригрозила Домна.
Яков сердился на брата. Целый день, как ни палило солнце, не подходил к балагану пить, чтоб не встречаться с Романом. И Варвару не просил поднести воды. Ох, и упрямый! Роман посмеивался.
Косил Яков легко, словно не литовкой, а прутом срезал, играючи, густую, высокую стену лесной травы. Сено обещало быть добрым. Кроме папоротника и осоки, здесь росли иван-чай, подмаренник, костер. Не даром же облюбовал Захар Федосеевич эту елань.