Нет, Роман никуда сегодня не пойдет. С него довольно. Уж если не повезло, нечего и волынить, людей смешить. Да и так ли хороша Нюрка? Ну, видная, а что из того? Ничего особого, если ветер в голове, если поклясться ей все равно, что плюнуть.
И все же вечером, когда по улице прогнали стадо, Роман засобирался на Подборную. Помылся в бане. Достал из сундука белую шелковую косоворотку, витой поясок с кистями. Принарядился и не узнал себя.
— Далеко, сынок, собрался? — спросил в прихожей отец.
— Прогуляюсь. По селу пройдусь.
— Ну, сходи, сходи. Попроведай знакомых.
— Я к Ваньке Боброву.
— И к нему можно. Дружками доводитесь. А когда, значит, вернешься с гульбища, поужинай. В печке борщ… — и понимающе улыбнулся.
— Да я не на гульбище.
— Знаю. Сам был молодым. Дело это — известное.
— Чудной ты, тятя! — Роман торопливо завершал сборы.
На Подборную шел по огородам, чтобы избавиться от надоедливых расспросов. Его сегодня тяготили всякие разговоры.
Невесело же началась твоя тыловая жизнь, рядовой Роман Завгородний. Ой, как невесело!
У приземистой, обветшалой пожарки, что с давних пор сторожит село на площади, — два старых, сивобородых деда, оба босые. Роману знаком один из них. Это Гузырь, безродный, невесть откуда взявшийся старикашка. Лет десять назад хворого подобрала его на улице бабка Лопатенчиха, чтоб схоронить по-христиански. А он выжил, набрал силенки на бабкиных харчах и теперь вместе с нею коротал свой век, занимаясь рыбалкой. И еще плел дед корзинки. Прослыл большим умельцем в этом деле. Роман не раз приносил ему из бора ракитник, за который получал плату карасями.
— Здорово, паря! — Гузырь приподнял старый солдатский картуз и бойко подкатил на кривых, ревматических ногах к низкому заплоту из жердей, охватившему пожарку. — Домой вернулся, заноза-парень?
— Как видишь, дед.
— Служба приятственная штука, любо-дорого, да у тятьки с мамкой способнее. Значится, егория получил?
— И это есть, — не без гордости ответил Роман.
— Поприбавилось кавалеров. У Александра Сороки сын ныне прапорщиком службу покончил. Максимка… Так он, забубенная голова, полный кавалер. Все четыре егория. А Андрей Горошенко три привез. Ты, паря, в егерях али в каком другом полку отличие поимел?
— В егерях.
— Око так по всем приметам. У тех геройства будет поболе, которые в егерях. У батарейцев же и улан видимость одна. Как есть видимость, якорь ее!
Невдалеке заиграла гармошка, и Роман распрощался с Гузырем. Дед почесал синий, свороченный набок нос и направился, позевывая, к сидевшему на пожарной бочке приятелю.
За церковью начиналось кладбище, а правее на добрых две версты тянулась улица Подборная. Свернув в узкий проулок между пожаркой и домом кредитного товарищества, Роман увидел парней и среди них долговязого Ивана. Они сидели на бревнах и курили. Гармонист в желтой атласной рубахе с упоением поигрывал что-то одному ему известное. Парни скучали в ожидании девок.
Когда Роман подошел, Бобров подвинулся, освобождая для него место. С нескрываемым интересом парни разглядывали новичка. Какой-то юнец лет двенадцати в упор выкатил на него серые пуговицы глаз. Гармонист бережно поставил хромку на колени соседа и, утирая лоб новеньким батистовым платочком, с видом оскорбленного достоинства проговорил:
— Друзей перестал узнавать, Роман, как в солдатах побывал.
— Что-то не упомню.
— Кольку Делянкина знал?
— Делянкина? Вот ты кто! — неопределенно ответил Роман, который никогда не дружил, да и не мог дружить, с этим форсистым парнем. Кольке тогда было не больше четырнадцати лет.
Гармонист просиял. Ему очень хотелось, чтобы Роман признал в нем своего сверстника.
Когда солнце скатилось за косматые вербы и погасло, стали подходить девчата. Роман заприметил среди них одну: в белой с крапинками кофте и наброшенном на плечи полушалке. У нее были большие голубые глаза. Даже теперь, в сумерках, они сверкали каплями родниковой воды. Над прямым, чуть вздернутым носом вздрагивали тонкие дуги бровей. Роман поймал на себе ее внимательный, несколько удивленный взгляд и почувствовал, как кровь бросилась в лицо. Рванулось сердце. Он долго не мог прийти в себя, а когда волнение улеглось, не своим голосом спросил у Ивана:
— Чья?
— Дочь Свирида Солодова. Любка. Приглянулась? А?
— Кажись, ничего, — стараясь казаться равнодушным, ответил Роман. Но его выдавали глаза. Они виновато бегали по лицам парней и девчат, боясь коснуться Любки.