— А он не может. Говорит, из дома носа не высуну, пока не позволишь. Пойдем к нему, дядька!
— Вы с ума спятили, что ли! Есть мне когда попа уговаривать! А ну, убирайтесь отсюда!
Но бабы не тронулись с места. Тогда Гаврила поднялся и вместе с Яковом и Семеном Кузьмичом отправился к Народному дому. Бабы ринулись за ним.
Ключей у старосты не оказалось. Касьян пришел сам и посоветовал:
— Ломайте замки! Или лучше пробой ломом выдернуть. Не помню уж, когда и кто открывал Народный дом. Наверно, еще тогда открывали, как Николку-царя сбросили.
Семен Кузьмич принес из дома топор, и Гаврила ловко взломал двери. Затхлый воздух ударил в нос. На подоконниках, на полу и лавках лежал серый слой пыли. Под высоким потолком мельтешил крылышками воробей, залетевший через выбитую шибку окна. По углам — мохнатые бороды тенет.
— До сотни человек поместить можно, — определил Гаврила. — Посреди мы сложим голландку, и большие печки по бокам. Вставим двойные рамы. Тепло будет. А из скамеек топчаны поделаем.
— Я найду печников, — сказал Яков, царапая пальцем пыль на стеклах. — Кирпич есть в лесничестве.
— Ну, как? Подходяще? — спросил Гаврила у фельдшера.
— Тут работы — пропасть! До весны хватит!
— Не затянем, — пообещал Гаврила и накинулся на баб: — А вы чего тут!
— Ить мы ж от тебя, дядька, не отступимся, доколь не сходишь к отцу Василию, — подбоченясь, проговорила Морька. — Тяжко нам грехи носить при себе, оттого и просим.
Гаврила плюнул. Вот прилипли, настырные! Ну, что с ними поделаешь! И вдруг он озорно хлопнул себя по лбу.
— Схожу к вашему отцу Василию! Но уговор, бабы: приведете в порядок Народный дом, помоете, побелите. С каждой, кто пойдет в церковь, по два мешка для подушек и матрацев. Шить тоже вам. Вот так, — Гаврила с усмешкой косо посмотрел на баб.
— Сделаем! — зашумели те.
— Так бы и сказал сразу!
— Да нешто мы чурки какие. Соображаем, поди, что все энто для мужиков наших.
— А у кого мешков нет, как быть?
— Дерюги тащи! — подсказал Яков.
— Что принесете, все хорошо, все сгодится, — глядя поверх очков, зачастил Семен Кузьмич, довольный таким оборотом дела.
— Но помните: уговор дороже денег! — сказал напоследок Гаврила, выпроваживая баб на улицу.
К попу Яков и Гаврила пошли, не мешкая. Бабы гуськом тронулись за ними, держась на некотором расстоянии.
— Ловко ты их уговорил, — шепнул на ходу Яков.
Гаврила засмеялся.
Отец Василий сказался больным. Он сидел в горнице за псалтырем, укутав ноги клетчатой шалью. Охал, тяжело поворачиваясь на белом плетеном стуле, крестился:
— Избавь, господи, раба твоего от недуга!
— Ладно тебе. Потом здоровья намолишь. Некогда нам. — Осторожно, на одних носках, проходя в горницу по половичкам, чтобы не наследить, сказал Гаврила. — Зачем баб ко мне подсылаешь? Почему сам не придешь?
Отец Василий страдальчески поморщился, отбросил псалтырь на прибранную, взбитую постель, схватился за бок:
— Хвораю я. К тому ж не выйду из дома, дабы не подумали, что шпионствую. Внутренность моя содрогается, как бы хулы кто не пустил…
— Не бойся! — резко оборвал попа Яков, смяв в руках свой картуз. — Но и сам не держи камня за пазухой. Убьем!
— Что ты, Яша!
— Ну, покончим разговор. Ревком разрешает тебе отводить службы. Только не крутись, как сорока на колу. Молись за нашу, а не за их победу. Понял? — Гаврила круто повернулся и вышел из дома следом за Яковом.
У калитки их поджидали все те же бабы. Висли на штакетнике. Морька поблагодарила за содействие и наказала:
— Толкуют, что поповский Сережка в агитатчиках ходит. В Галчихе церковь закрыл. Так ишшо просим вас передать ему, что мы не токмо обмочим Сережку, а и обмажем. Пусть не ездит в Покровское!
Гаврила и Яков зашагали к сборне. Они радовались тому, что, наконец, устроилось с лазаретом.
— Поварихой к Семену Кузьмичу я пошлю свою Ганну, — сказал кузнец. — Но где-то надо найти сестер милосердия.
— Я потолкую с Варварой и Любкой, — ответил Яков. — Может, согласятся.
Свои планы Яков поведал Домне. Когда он говорил, мать не обмолвилась ни одним словом. Насупив брови, она сосредоточенно смотрела на него. Но вот Яков кончил, и Домна спросила:
— А хлеб молотить поможешь?
— Достану молотилку.
— Нехай идут в лазарет. Отговаривать от доброго дела не стану, — и отвернулась.
— Правильно! Бери молодух — и шабаш! — хлопнул ладошкой по столу Макар Артемьевич.
Любка в деннике доила корову. Яков подошел и, облокотясь на жерди, некоторое время наблюдал, как проворно ходили ее руки, посылая в подойник звонкие струйки молока. Яков подошел с левой стороны, и Любке не было видно его. Но корова повернула голову к Якову и, обеспокоившись, переступила ногами. Любка приподняла подойник, сказала что-то ласково. Корова ткнулась мордой в сено, которое было кучками разбросано по деннику, успокоилась.