Окончив доить, Любка поднялась и встретилась взглядом с Яковом. Смущение пробежало по ее тонкому лицу. Чистые, как родниковая вода, Любкины глаза закипели радостью и удивлением.
— Что-нибудь от Ромы? — подойдя к Якову, спросила она.
— Дело к тебе есть, Люба. Вот какое…
Любка слушала Якова, затаив дыхание. Деверь впервые обстоятельно разговаривал с ней. Любка старалась быть серьезной, но совсем по-девичьи всплеснула руками и призналась:
— Я давно о лазарете думала. Да боялась сказать.
Смолоду Захар Федосеевич считал: надо жить так, чтобы никогда не прогадывать ни в чем. Скажем, неурожай или падеж скота. Других могут вконец разорить эти беды. А ты в них ищи свою выгоду. Есть у тебя лишний пуд пшенички — не держи у себя в амбаре до нового урожая. Продай. Едят люди лебеду, и ты ешь, а зерно отдай другим на посев. Люди знают цену таким семенам, вернут с урожая вдвое и втрое больше. Пропала у кого корова и нет другой — смело предлагай своего теленка. Выгода будет — в горе человек ни с чем не посчитается.
И работай, работай до семи потов. Ничего, что в спине и в руках ломота. Она пройдет, когда станешь ты справным хозяином, когда богатство умножится и сам знать не будешь, откуда оно и берется.
Было так. Забивал Захар Федосеевич кол в землю, и все село знало, что это его кол. Люди рождались, старились, а кол стоял. И никто не смел выдернуть его и перенести на новое место.
Но вот пришло время трудное и жестокое. Все перевернулось, полетело вверх тормашками. Раздольно живет тот, у кого нет ни кола, ни двора. Чем больше у человека хозяйство, тем горше ему. И смекалка теперь — не выручка мужику. Уж как ни вертелся Захар Федосеевич, а кругом в проигрыше. Даже благодеяние поручика Лентовского и то обернулось против мельника. С позором повез Завгородним их добро. К тому ж чуть не пришлось жизнью расплачиваться. Захар Федосеевич еле выпросил пощады у варнака и шаромыжника Романа.
Нельзя подходить к теперешней жизни со старой меркой. Лавочник шел напролом и отдал все сразу. Лавку до последнего гвоздя описали. Кооперацию устроили. Сам Захар Бобров внес двести рублей паевых керенками.
Нет, главное в жизни — удержать хозяйство в своих руках, пока минет кутерьма и все пойдет по-прежнему. Не может вечно продолжаться разбой. А о наживе теперь позабыть надо. Помощи ждать неоткуда. Шла помощь к Захару Федосеевичу, да вся полегла под Покровским и Сосновкою. Мужики сказывают, что не один день мертвяков зарывали, царствие им небесное.
Захар Федосеевич рыл в сарае яму. Это была тяжелая работа. Чернозем, как железо. Ничем его не возьмешь. Да и откуда взяться силе-то в Захаровы годы! С большим трудом поднимал он кирку, натужно крякал. Но не комья, а одни брызги земли летели по сторонам.
Бросал кирку, брал лопату. Плевал на руки, наваливался на черешок. Но лопата скрипела, в землю не шла. Тогда садился Захар Федосеевич на краю ямы, горестно вешал голову, и пот лился со лба, с носа, лился на его скрюченные руки. В сарае становилось душно и угарно, как в бане.
К вечеру Захар Федосеевич расходовался весь. Едва хватало силенки запереть сарай и добраться до постели. Засыпая, он проклинал свою неудачливую судьбу, ругал кузнеца Гаврилу, Романа Завгороднего, призывал на себя и на них смерть. А утром снова шел отпирать сарай, позвякивая висящими на пояске ключами.
Рыл яму мельник втайне от Демки и племянника Ваньки, которые, закончив жатву, перебрались на мельницу. Не хотел Захар Федосеевич, чтоб кто-нибудь в селе знал, куда он спрячет пшеницу от разбойной власти. Ему могла бы помочь Дарья, но она болела. Спускала в погреб кадку с огурцами, оборвалась с лесенки и расшиблась. Хорошо еще, что кадка не загремела вслед за Дарьей. Оставаться бы мельнику вдовцом.
Больше недели рыл Захар Федосеевич яму. Наконец решил: хватит. Выстелил ее соломой и ночью, спустив собак, носил сюда хлеб из амбара. Оно бы лучше закопать пшеницу в мешках, да попреют мешки. Может, не один год лежать здесь хлебу.
На рассвете Захар Федосеевич прикрыл яму землей, которую разровнял по всему сараю и утрамбовал колотушкой. Собрал во дворе всякий мусор и набросал сверху.
«Попробуйте найти теперь, иродово семя, бобровский хлебушко», — с тайной радостью подумал мельник.