Гузырь увозил матроса на своей подводе. У деда в Покровском были дела. Гаврила обещал собрать по селу шерсть и подыскать пимокатов. Вот и ехал Гузырь проверить, все ли сделано. Он очень любил проверять. Много суетился и ершился при этом, пугал мужиков Мефодьевым, от которого имел «сурьезную» бумагу. Над угрозами деда потешались. Действительно, он выглядел смешным, когда доставал из кармана огрызок карандаша, мусолил его и принимался что-то чертить на обрезке струганой сосновой доски, который постоянно возил с собой. Все знали, что Гузырь писать не умеет.
Смешки мужиков не смущали деда. Он словно не замечал их. Разговор заканчивался неизменно:
— Ты, якорь тебя, про Ефимку Мефодьева слышал? Значится, понимай, что к чему, — и удалялся, важно вышагивая кривыми ногами.
Роман завтракал, когда Касатик и Гузырь появились на пороге. Касатик улыбался, но в глазах билась печаль.
— Садитесь, составьте компанию, — Роман пригласил их за стол к молоку и печеной картошке.
— Спасибо, Рома, мы поели уже, — тепло поблагодарил Касатик. — Надо подаваться нам, Софрон Михайлович.
Роман встал и подошел к матросу.
— Ну! — протянул руку.
Касатик на лету схватил ее и пожал, затем обнял Романа. Легонько отстранил от себя и, понурившись, вышел первым.
— Эх, Проня, забубенная голова! — махнул рукой Гузырь.
У Романа защемило сердце. Казалось бы, чего переживать. Касатик не бог знает, куда уезжал. Всего за двенадцать верст. И все-таки он уходил из того повседневного, привычного, чем жил теперь Роман. Уходил надолго. Может быть, навсегда.
А в полдень приехал Яков. Рванул дверь, грузно затопал по половицам. Сбросив пиджак, расправил богатырские плечи, и в избе сразу же стало тесно. Огляделся, тронул черный ус.
— Я вот квартиру попросторней найду. Будем жить вместе, братан.
Яков приехал в Сосновку принимать наполовину сформированную роту особого назначения. В нее вошли бойцы из разных взводов и дружин. Отбирали их члены штаба и сам главнокомандующий. Чтобы поступить в роту Спасения революции, как ее назвали, требовались рекомендации командиров взводов или председателей сельских ревкомов. Рота должна бороться за чистоту партизанских рядов, против мародеров, спекулянтов, насильников и пьяниц.
— Чтоб нам не повторять Воскресенку, — с горькой усмешкой сказал Мефодьев. — Про тот поход всем позабыть нужно. Я сам как подумаю о нем, так и стыдно, и тошно становится. Ты, Яша, вроде совести будь партизанской.
Куприян Гурцев и Петруха создали в Покровском партийную ячейку. Одним из первых приняли Якова. Рассказав об этом Роману, он посоветовал:
— Тебе, братан, тоже надо в партию. Командиру надо быть большевиком — точка.
— А Мефодьев как?
— Вступит, — убежденно проговорил Яков.
— А Рязанов?
— Чего ты меня допрашиваешь? Все будут в партии, потому как ленинская она. И ты подумай насчет этого.
Яков развязал мешок с харчем, достал из него завернутый в красную тряпицу кусок сала фунтов в семь, туесок с маслом. Насыпал на лавку ворох домашних пряников и печенюшек.
— Вот тебе от мамы, забирай! Бери, бери! Мне сегодня же привезут. Варвара обещала послать. Я ведь и домой не успел заскочить. Правда, до лазарета доехал. Да ты знаешь ли, что Люба твоя сестрой милосердия служит?
— Слышал, — живо ответил Роман. — Ну, и как?
— Обвыкла уже. С Марусей Горбаневой сдружилась, ни шагу без нее. К тебе хочет приехать.
— Долго что-то собирается.
— Не обижайся на нее. Я сам виноват, уговорил их с Варварой в помощники к Мясоедову. А то б давно была здесь.
— Соскучился я по Любе, — сказал Роман, глубоко вздохнув.
Яков пристально посмотрел на брата. Кажется, правду говорит. Тогда зачем было столько мучить Любку? Ведь даже поклона не посылал, как другие. Не проведешь Якова. Он по вороватым Костиным глазам понял, что брешет Костя про поклон.
— Видишь ли… — поймав на себе братов взгляд, трудно заговорил Роман. — Ты знаешь, как у меня получилось с Нюрой. А Любу я всегда жалел. И любил тоже. Теперь вот нет Нюры. Растерзали ее злодеи…
— Да ты брось, — Яков положил свою широкую ладонь на колени Роману. — Чего уж убиваться!
— Я много думал. И теперь как-то получается, что… Как бы тебе сказать… Ну, получается, что и Нюра и Люба для меня в одной Любе. Да нет, не то я говорю! Но как-то вот так. Голова идет кругом… Я особо почувствовал это в разведке, когда нас к станции Крутихе посылали. Там понял я, что Нюры нет. Сердцем понял. А жену свою люблю.
Яков перевел разговор на покровские новости. В селе выбрали Совет, а Гаврилу послали делегатом в областной исполком. Сегодня подался в Окунево вместе с Петрухой.