— Это тебе в исполкоме сказали? — горькая усмешка изогнула Ефимовы губы. — Я ж говорил, что задергаете теперь. Вы признали, затвердили меня главнокомандующим, так не мешайте. Мне армию в куче держать нужно, а не распылять по бору.
— Лес заготавливать можно у самой кромки. Ну, хорошо, Ефим. Давай с тобой договоримся так. Бойцы пусть несут службу, как положено, а мне дозволь потолковать с ними. Может, в свободный час поработают в бору. Ведь надо же, надо! — раздражаясь, потряс руками Петруха.
Мефодьев опустил голову. Потом недовольно взглянул на Петруху и сказал:
— Иди! Да чтоб никуда от кромки бора! И запомни: я никому ничего не приказывал. Действуй от лица исполкома.
Шагая по людным улицам Сосновки, Петруха думал о переменах в штабе. Новые отделы, службы. Без них не обойтись армии. И люди переменились. Взять того же Мефодьева. Прежде его можно было осадить и поправить. А теперь он решил — и все. Антипов прав, что исподволь подсказывает главнокомандующему, как поступить. Надо учесть это и областному исполкому. Но откуда у Мефодьева какое-то равнодушие к работе исполкома? Уж нет ли здесь рязановского влияния? Геннадию Евгеньевичу, конечно, не понравилось выступление Гурцева в Воскресенке. Куприян ловко его облапошил. Рязанову бы земство устроить, а не Советы. Вот он и пришел к партизанам. А Петруха ему не верит. У Рязанова свои планы.
Но, подумав так, Петруха упрекнул себя. Год назад кустари тоже подозревали Рязанова в предательстве. А оказалось — предал Мирон Банкин. Рязанов не виновен, но какая-то настороженность к нему осталась.
Петруха еле разыскал братьев Завгородних. Они квартировали на первой от степи улице. Здесь было всего несколько домов. Они жили в самом большом, с резными наличниками на окнах, выкрашенными в голубой цвет.
— Настоящий дворец! — оценил Петруха, пожимая руку Якова.
Прошли в чистенькую горницу с рушниками над образом богоматери и цветочными горшками на подоконниках. Роман лежал на широкой скрипучей кровати и курил. Увидев Петруху, он сорвался с места, подал гостю табуретку.
Петруха рассказал, зачем он приехал в армию. Если она не поможет, то надеяться не на кого.
— Соберу роту и вместе потолкуем, — пообещал Яков. — У меня бойцы сознательные, поймут. Ты, Петро, правду говоришь: война — войной, а про детишек нельзя забывать. Может, мы и кровь свою за то проливаем.
— Ну, а ты, Роман, почему молчишь? — спросил Петруха.
— Соображаю, как быть. У меня команда разведчиков. Позволит ли штаб посылать бойцов в бор?
— Тут ты, пожалуй, прав. Разведку трогать не положено. Что ж, идем, Яша. Побеседую с твоими мужиками и двинусь к интернационалистам.
Назавтра с утра застучали в бору топоры, завизжали пилы, забухали падающие сосны. На заготовку дров вышли рота Спасения революции и мадьяры.
Дом Захара Федосеевича жалостливо смотрел в улицу занавешенными, бельмастыми окнами. По ночам ставни и ворота не закрывали. Собаки не спускались с цепи. От этого они тоскливо, до жути выли, чуть начинало темнеть. И не было с ними никакого сладу.
Дарья рассудила, что теперь уж нечего беречь. Все пошло прахом. Все позабирали Гаврила с Завгородними. Не даст им господь спокойного житья ни на этом, ни на том свете. Попадут они на рога к самому дьяволу. И станут они кипеть в смоле и скрежетать зубами.
Дарья отступилась от хозяйства. Она лишь доила коров. Остальное делал Демка. Он запрягал лошадей и куда-то ехал. Потом приезжал, с жадностью набрасывался на простоквашу и сало. Грозился заявить на Дарью Советской власти. Мол, пойду и расскажу обо всем. А о чем рассказывать, и сам не знал.
Дарья не сердилась на Демку. Нынче все на кого-нибудь доносят. Ни на хозяев, так на соседей. Какой же спрос с дурака! Пусть болтает, лишь бы не сошел со двора. Жутко Дарье оставаться одной с Захаром Федосеевичем. Сердце заходит от страха.
С мельницы Захара Федосеевича привез Ванька. Когда конь заржал у ворот, хворая Дарья сидела на крыльце. И прямо перед ней пролетел с карканьем ворон. Подумала Дарья: за нею явилась смерть. Ан тут же Ванька и Демка на руках внесли мужа в дом. Приметив Дарью, Захар Федосеевич засмеялся и показал ей язык. Такого с ним никогда не было. Не любил шутить.
Потом он уснул. Шумно отпыхивался, упершись головой в козырек кровати, и полусогнутые пальцы его рук вздрагивали при этом, будто подзывал Дарью к себе. А проснулся — сел на постели и начал что-то считать. Оказывается, деньги считал. Будто карманы у него набиты кредитками. Он запускал руку в карман и продолжал счет:
— Три тыщи двести… Три тыщи четыреста… Пятьсот…