— Мы убитого заберем, — сказал ему Андрей Горошенко. — Всем полком похороним.
— Погоди, Андрюха. Ты мне вот что поясни: откуда пожар начался. С весовой? Ага, — Гаврила снова задумался. — Значит, ты прибежал первый?
— Первый. Мы с Ериным из Сосновки ехали и увидели, что горит. Еще и сполоха не было. Колокола потом ударили.
— А не заметил ты тут кого-нибудь?
— Нет.
— Может, следом за вами кто прибежал?
— Да. Был Никита Бондарь.
— Ага, — протянул Гаврила. — Ладно, забирайте покойника… Не верится мне, что Захар Бобров один натворил такое. И в огонь попал. Хотя свихнулся он. И все может быть.
Узнали о пожаре в главном штабе. В Покровское послали Якова Завгороднего. Он побывал с Гаврилой на пепелище. Тот поделился с Яковом своими сомнениями.
— На Андрея и Кольку Ерина положиться можно. А вот Никита… Злой он мужик и пакостливый. Но зачем ему это? — вслух размышлял Гаврила.
Яков арестовал Никиту на дому. Когда забирали, Никита ухмылялся, поглаживая бороду:
— Куда ты меня?
— В следственную комиссию.
— Пошто туда?
— Там узнаешь. Собирайся, поедем! — строго проговорил Яков.
Сын Никиты — Илларион молча наблюдал за тем, как отец не спеша одевает зипун, ищет опояску, закуривает. У Иллариона был тяжелый взгляд. Губы плотно сжаты.
«Он что-то знает про отца», — подумал Яков.
Да, Илларион знал. И он повернулся к Якову и проговорил твердо:
— Батя пропутался всю ночь. Пусть дознаются, где был.
Никита вздрогнул, выпрямился и гневно плюнул:
— Иуда!
В Сосновку ехали вдвоем. Никита, горбясь, рысил несколько позади. В его взгляде было что-то волчье. Когда они миновали околицу, Никита поравнялся с Яковом, сам начал разговор:
— Часового убил я. Мельницу поджег тоже я. Это вам за моего Антона. Мы с ним могли и передраться, а все ж он сын мне. Одна кровь… А Захара Боброва я закрыл на мельнице и подпалил весовую. Вот как дело было. Тебе я все говорю, как на духу. Свидетеля нашей беседе нету. Можешь считать, что я тебе ни в чем не признавался. Понял, Яков Макарович?
Яков с трудом сдержался, чтоб не пустить в него пулю. Ничего, засудят Бондаря. Не уйти ему от ответа перед партизанами. Тешится, подлюка. Храбрость свою показывает. Ну, показывай, показывай.
Обо всем, что услышал от Никиты, Яков сообщил следственной комиссии.
Один из следователей выезжал в Покровское снимать допросы с Иллариона, с Андрея Горошенко и Николая Ерина. Картина преступления как будто прояснилась. Но Никита упорно отпирался.
Его судили в Покровском. Было много людей. Никита расплакался и показал иссеченную шомполами спину. Да разве он мог убить красного партизана, когда белые так угостили Никиту! А зачем ему жечь мельницу? Не только обществу, но и себе убыток. Потом ведь всем известно, что говорил Захар Бобров. И это не первый поджог у Захара. Вспомните, как он спалил сено Елисея Гаврина. Вот то-то и оно!
Суд оставил дело без последствия. Так было записано в протоколе. Никиту Бондаря освободили из-под стражи.
— Да он же, гад, виноватый! — возмущенно говорил Яков. — Сам мне рассказывал про все.
— Я тоже так думаю, — ответил председатель суда Ливкин. — Но люди нас не поймут. На этот раз Бондарь вывернулся. Ничего не поделаешь.
Маруся пришла в лазарет улыбчивая, взволнованная. Румянец во все лицо, большие глаза полыхали радостью. Позвала к двери Любку и Варвару, зашептала жарко:
— Девоньки! Вечером молодежь собирается в Совете. Из Окуневой парень приехал. Сама видела. Курносый, важный такой. В полк на Кукуй подались с тятей. Говорят, про Ленина будет рассказывать.
На ближних топчанах завозились. С холщового мешка, набитого соломой, поднялась перевязанная голова.
— Кто приехал, сестрица?
— Человек, — с нарочитой строгостью ответила Маруся, дернув плечом.
— Оно понятно, что не корова и не овца. Вот ты и объясни, что он за человек, ежели о Ленине знает. Нешто из Москвы?
Скрипнули топчаны в углах. Одни раненые свесили на пол ноги, другие, охая, повернулись к двери боком. Любопытные взгляды нетерпеливо потянулись к Марусе.
— Кто про Ленина знает?
— Никто. И лежите себе, а то Семену Кузьмичу пожалуюсь!
— Не обижай нас, сестренка, — заговорил бородатый мужчина лет сорока, поправляя руку на холщовой перевязи.
— А уж тебя, Дмитрий Петрович, это совсем не касается, — озорно сказала Любка.
— Как так? Нет, ежели про Ленина, то всякому интересно послушать.