Узнав о выходке Борейко, Владимир никак не мог простить себе, что не донес на этого изменника контрразведке.
…А эти гогочут. Рады. Погоди же, вертлявый, тебя запомнит Владимир. Не миновать тебе встречи с Лентовским! Разве что счастливым окажешься, в бою погибнешь.
Ночь Владимир провел у полковника. Играли в вист, рассказывали смачные анекдоты и пили. Разошлись с тяжелыми головами. Владимир предупредил полковника, что едет в дивизию Анненкова.
— Ежели, душа моя, увидите Бориса Владимировича, передайте ему мое восхищение. Его голубые уланы — превосходные солдаты. Прекрасный боевой дух! — весело напутствовал тот, похлопывая Владимира по груди.
В Крутихе все было по-прежнему. Так же стоял в тупике черный вагон смерти, а на площади упражнялись в рубке казаки. Только в селе прибавилось войска. Все дворы и улицы забиты лошадьми и повозками. Крестьян почти не видно, все солдаты.
Мансуров был дома. Развалясь на постели в сапогах и фуражке, поручик читал газеты. Рядом — табуретка, на ней высокий бокал с чаем и несколько окурков. Услышав стук в дверь, Мансуров отложил газету, поднялся.
— Какими судьбами? — удивленно спросил он, обнимая Владимира. — А я тебя, брат, во сне видел. Думал, что хана тебе. Мне больше мертвецы снятся. Будто лежишь в бору, под сосной, а тебя черви точат… Эх, надоела эта катавасия! Ну, разобьем мы бунтовщиков, а дальше что? Что дальше? Я вас спрашиваю. Наступление на фронте опять сорвалось. Уж опостылело читать про планомерные отходы наших армий!..
У Мансурова уже не было прежней самоуверенности. В нем как будто что-то раскололось. Странно. Еще перед отъездом Владимира в Омск Мансуров был самим собой — твердым, несомневающимся. Что же, собственно, произошло? Может, поручик получил разнос от самого атамана?
— Денщик-то ваш не вернулся? Не одумался? — спросил Владимир в надежде узнать о матери у Пантелея.
— Нет. И он сбежал, и поп. Оба с концом. А возвращаться к нам может лишь сумасшедший. Кому хочется попадать в руки Лентовского? — сказал Мансуров с горечью. — Говорят, что могильный червь прожорлив…
— У вас неприятности по службе?
— Разумеется. Большие неприятности. Мрак. Пустота. И я, как потерпевший кораблекрушение. До берега сотни верст, а кругом шторм, стихия. Скорпион в кольце огня сам убивает себя, чтоб избавиться от мук. Но люди не скорпионы… Ну, чего мы стоим? Снимай шинель. Садись, брат. Я, кажется, начал ныть. Не обращай внимания. Лучше расскажи, зачем приехал.
Владимир подробно рассказал обо всем, что было с ним, присовокупил к этому омские новости. Настроение в городе паршивое. Много тифозных. Вши расползаются, и сыпняк уже валит обывателей.
— А я лечу триппер, хотя, может быть, этого и не следовало бы делать. Триппер — единственное, что есть во мне конкретного и абсолютно реального, — с грустью сказал Мансуров. — Остальное абстрактно. Честь, идея и даже само понятие — Россия. Когда я бродил со своим отрядом по немецким тылам, я понимал, что у меня есть родина, что я русский. Теперь все это — миф, призрак. У меня нет ни настоящего, ни будущего. Я убиваю, потому что нужно убивать, жгу, потому что нужно жечь. А кому нужно — не знаю. Да и не все ли равно — кому. И кручусь, кручусь, как щепка в мутном потоке. И куда вынесет меня поток, неизвестно. Скорее всего в небытие. Это — библейский конец мира…
«Он помешался», — с жалостью и тревогой подумал Владимир.
— Если нет бога, так дайте мне хоть земного идола! — У Мансурова перекосились и задергались губы. — Колчак? Да он сам не верит в себя! Он не та фигура, которая нужна в большой игре. Он пешка. В лучшем случае офицер. Но не король, даже не заматованный король. Посему шахматный сеанс отменяется. Проигрыш!
Сославшись на неотложные дела, Владимир покинул Мансурова. Бедняга поручик! Он заговаривается. Он болен. В его лице не было ни кровинки.
В прихожей — веселый перестук ножей. Домна и Любка шинковали капусту. На столе быстро росла белая упругая горка капустной лапши. Домна бросала свой нож и перетирала ее с солью. Капуста похрустывала и попискивала, как живая. Любка пригоршнями складывала крошево в кадку. И так повторялось раз за разом.
Макар Артемьевич сидел на сундуке в горнице и, скрестив руки на коленях, наблюдал за женщинами. Через приоткрытую дверь ему было хорошо видно, как Любка подхватила кочан, очертила носком ножа кочерыжку. Зеленые прихваченные морозом листья упали на пол. Затем она рассекла кочан на четыре части, бросила в угол кочерыжку. И застучала ножом.
Залюбовался Макар Артемьевич снохой. Хватка Домны ему понятна. Не первую осень жена возится с капустой. А вот откуда это взялось у Любки?