Сообщили в Сосновку. Антипов согласился. Но посоветовал никаких писем с дедом не посылать. Что нужно, пусть передаст словами. И еще подсказал, как лучше перейти фронт. Гузырь должен добраться до прифронтовой полосы, остановиться в одном из сел и ждать. А красные не замедлят прийти. Красная Армия собирается с силами и двинется в глубь Сибири.
Бабка Лопатенчиха напекла Гузырю шанежек, положила в мешок сала, картошки. Гаврила дал денег на дорогу. Чтоб Гузырь не замерз, нашли ему собачью доху.
— Теперь поезжай, — сказал Гаврила. — Да поторапливайся!
— Я, любо-дорого, мигом обернусь! — светился дед улыбкой.
— Спину свою покажи большевикам, как ее казаки разрисовали.
— Значится, само собой, якорь его.
— Домой вертайся, — сказала на прощанье Лопатенчиха, и ее добрые грустные глаза погасли.
Дед Гузырь лихо хлестнул вожжой гнедую масластую кобылу, присвистнул. Телега продребезжала по улице, свернула в проулок, миновала ветряки и первые от села колки. Вот и скрылась вдали узкая, согнутая Гузырева спина.
Ох, широка ты, матушка Сибирь! Переплелись узлами и разбежались по раздолью твои дороги. Если бы взять да связать их в одну веревку. И веревка бы вышла! Русские и нерусские земли, моря-океаны, горы поднебесные — все можно опутать той веревкой, и еще конец останется. Длинный конец. Пожалуй, подлиннее, чем путь Гузыря к Ленину. Вот какая ты, якорь тебя, сторона сибирская!
Третьи сутки ехал Гузырь по степи. Она лежала вокруг него раздетая, обветренная. По осени со всех краев сбегались сюда ветры, бились друг о друга и разбегались по свету.
Не часто попадались Гузырю села. Но когда попадались, приходилось деду попусту тратить время. Его останавливали мужики и провожали в сельсовет. В сомнении качали головами, узнав, куда направляется Гузырь. Да мыслимо ли через фронт пробраться!
Мало-помалу дед привык к таким задержкам. И не жалел теперь так остро, что не взял от Гаврилы бумажки, где было бы прописано, кто он такой.
Под Вспольском мужики предупредили Гузыря. Пусть будет настороже. Не то — прикончат ходока каратели.
К вечеру заморосил дождь. Даль затянуло сумраком. Потом закружились в воздухе снежинки. Степь побелела. Лишь в колках темнели кусты, да за колесами тянулись две черных узких полоски.
Похолодало. Гузырь вытащил из-под себя доху, закутался в нее с головой. Прилег на бок, поджав ноги. Лошадь шла неторопким шагом. Телега покачивалась, попадая колесами в выбоины. Деда одолевала дремота. Непогода его всегда ломала.
Разбудил Гузыря толчок в спину. Дед вздрогнул, ошалело заморгал, приподнимаясь. У самой щеки полыхнуло острие клинка. Рядом с Гузырем на грудастых конях гарцевали три всадника. Было уже темно, он не мог рассмотреть, как они одеты.
— Чего пялишь глаза? — грубо сказал тот, что занес над Гузырем саблю.
— Значится, чего ето?
— Кто ты есть?
— Я?.. А я, паря, сам не знаю. Человек, якорь его. Странник, — ответил дед сиплым со сна голосом.
— Ничего себе странник! А конь чей?
— Мой. Ты не гляди. Жизнь, она поворот имеет. Может, я не бедней протчих. Да.
— Он что-то крутится, — проговорил другой всадник.
— А вы кто ж такие, любо-дорого?
— Мы? Не видишь, что ли. Красные мы.
— Так бы сразу и говорили, забубенная голова! Я ить тоже красный. Из Покровского, якорь его! К Ленину еду!
Всадники зло выругались.
— А ну, трогайся, красная сволочь! Мы покажем тебе Ленина! Давайте его к господину есаулу.
У Гузыря замерло сердце. Влип ты, пропал, Софрон Михайлович, ни за понюшку табаку. Знать, суждено помереть тебе на чужой стороне, от коварной вражеской пули. И поделом тебе, старый хрен. Напросился в послы, да сразу все и выболтал. Не в послы бы тебя, а под плеть, сукиного сына, за такую промашку.
Помирать деду не хотелось. Однако, никому помирать не хочется. Гузырю тем пуще, что не добрался он до Красной Армии, не передал Ленину слова мирского. Будут ожидать в Покровском подмогу, надеяться. Мол, приведет дед войско советское. Бабка крендельков и шанежек напечет, пива наварит. Ан пошел посол, да попал в рассол.
Казаки ржали за спиной. Дескать, ловко мы его облапошили. Метил к Ленину, а попадает к есаулу.
— Эй, пой себе отходную, пока времечко есть.
— Пой, пташечка большевицкая! Отмахала ты крылышками, отпорхала, любезная!..
Слушал Гузырь насмешки казаков, и обида сменялась злостью. Черти вы полосатые, радуетесь, что душу человеческую загубите. Ан душа не затем у Гузыря, чтобы так вот просто распрощаться с нею. Он еще вывернется на допросе. Тож не лыком шит.