Прояснилось. В небе удивленно замерцали звезды. Мол, как это тебя угораздило, старый, угадать под стражу? Что ж, угодил, якорь его. И, значится, должен выпутаться.
Ехали недолго. В лощине показались огоньки.
Никак Вспольск? Нет, это было небольшое село в три улицы. Клуни, во дворах стога сена.
— Значится, вы красные будете, — неожиданно заговорил Гузырь. — Мало вас бьют, якорь его! Я сам казачьего роду — и мы вас всех к ногтю! Может, я сам похрабрее протчих буду!.. Может, я всю жизнь красных убивал! А вы, забубенные головы, супротив благодетеля нашего Колчака.
— Он что, с ума спятил?
— Хитрит каналья. Изворачивается.
— Белых шибко уважаю, потому как я тоже белый, — продолжал Гузырь. — Мы любим, чтоб все было по закону, якорь его.
— Сейчас тебе дадут по закону. Ты у нашего есаула не токмо к Ленину, а и на тот свет съездишь, — сердито сказал один из верховых.
— Ето вы к Ленину собираетесь, любо-дорого! — упрямо твердил свое дед.
Въехали в село. Грузный казак выскочил вперед. Покружили по переулкам и улицам, пока, наконец, не подвернули к большому дому. Возле высоких крытых ворот — понурые кони под седлами.
Дед спрыгнул с телеги, перебросил доху на руки и невозмутимо спросил:
— Куда итить?
— Погоди, успеешь. Вы покараульте его, а я доложу господину есаулу.
— Обыскать его прежде надо.
— Вот и обыскивайте, пока хожу.
Деда обшарили с ног до головы. Он только покрякивал, когда его бесцеремонно ворочали дюжие казаки. Нашли у Гузыря бумажки. Тот, что нашел, приблизился к свету и удовлетворенно хмыкнул: деньги.
— Ты куда капитал ложишь, любо-дорого? Ты ложи в мой карман, якорь тебя, — запетушился Гузырь.
— На том свете все дают без платы. Не жизнь, а малина! — весело ответил казак, подталкивая деда к воротам.
Гузыря ввели в просторную комнату, которая была ярко освещена двадцатипятилинейной висячей лампой. Посреди комнаты — круглый стол, накрытый зеленой скатертью. В переднем углу — буфет и рядом с буфетом зеркало в черной лакированной раме. Пол застлан половиками. По всему видно, богато жил хозяин дома. Да к голытьбе и не заехали б на постой офицеры.
За столом сидели трое, все по-домашнему: воротники гимнастерок расстегнуты, нет ремней. Двое пили чай, а третий курил трубку и писал. Этот третий и был здесь старшим. На нем поблескивали золотом чистые есаульские погоны.
Есаул кончил писать, захлопнул книжечку и принялся молча разглядывать задержанного. Затем поманил его пальцем:
— Подойди поближе.
Гузырь на одних носках осторожно подвинулся к столу. Оглянулся, не наследил ли, и вдруг его понесло:
— Добрался я, значится, до ваших благородиев! Ить силушки нету терпеть, что вытворяют с нами супостаты. Я еле убег, якорь его!..
— Постой, не спеши, — скривив губы в усмешке, сказал есаул. — Ты ведь сам ответил, что красный. Так?
— Так точно, ваша благородия, — согласился Гузырь. — Ежели морозец поджимает, то я покраснее протчих бываю. Шкура у меня помороженная. На холоде краснеет, любо-дорого, а весной лупится. Ну, чисто хряк какой шелушусь. Глянь-ко, я красный и есть, якорь его! Убег я из села своего Покровского от притеснения. Боялся, что заарестуют по другим деревням и… — Он с хитрецой засмеялся, — всем говорил, дескать, до Ленина я добираюсь. Так меня научил наш лавочник. У него, паря, сын Володька у наших, у белых, служит. И послал меня лавочник просить вашей подмоги. С красными, мол, совсем невпродых.
— Ты покровский? Понятно. А если я тебя прикажу расстрелять?
— За что ж, ваша благородия? Энто, якорь его, красные меня изничтожить грозились.
— А изничтожу я. Эх ты, старик, кого вздумал провести? Ты не так глуп, как кажешься. Но и не так умен, чтобы объехать меня на вороных. — Есаул вскочил. — Расстрелять мерзавца!
— Значится, за что эта кара, ваша благородия! — простонал дед. Казаки уже тащили Гузыря к двери. — Я еле добрался до вашей светлости. Да я ж ругал большевиков и всех красных. Хошь вот у них спроси.
— Это было, — подтвердил один из казаков. — Однако, по-моему, камедь ломал.
— Дай бог здоровья благодетелю нашему Колчаку. Дай бог ему, любо-дорого… — жалобно тянул Гузырь. — Ежели уж на то пошло, кончайте меня, да не оставьте нашего лавочника Степана Перфильича безо внимания…
— Пустите его, — приказал есаул казакам, раскуривая трубку. — Он мой гость. Как зовут тебя, старик?
— Софрон Михайлыч, якорь его.
— Садись пить чай, Софрон Михайлыч. Наверно, продрог в дороге.
— Нет, жарко было. Мне лавочник доху дал, забубенная голова.
Гузырь с тревогой посмотрел на казаков. Хоть бы уже не сказали есаулу, что нашли при обыске кредитки. Мол, зачем старику в дорогу такие деньги!