Любка подала. Николай долго чертил на доске карандашом. Потом все стер, написал заново, показал на Романа. Снеси, мол, мужу своему.
«Опять по мурсалу», — прочитал Роман.
Николай смотрел на него выжидающе. Что скажет на это?
Роман проговорил с подчеркнутой небрежностью:
— Ерунда! — ему хотелось ободрить Ерина. — Заживет и следа не останется.
Казалось, что скоро Роман встанет с постели. Но неожиданно болезнь осложнилась. Взбугрились водянистые отеки на ногах, на животе, потом разбухло все тело. Семен Кузьмич осмотрел и ослушал Романа. Забеспокоился:
— Кто бы мог подумать, зашалило сердце. Дело принимает несколько неприятный оборот. Что ж, понаблюдаем, посмотрим, что будет дальше.
Но день ото дня состояние Романа ухудшалось. Сердце стучало теперь с перебоями и как бы нехотя. Видно, трудно было ему справляться со своей работой. Обессилело оно, одрябло.
— Решительно ничем нельзя помочь в наших условиях. Необходимо везти больного в город, в клинику. Скажем, в Новониколаевск, — посоветовал Семен Кузьмич. — И как можно скорее.
Любка бросилась домой огородами, прямиком по рыхлому, белому, как сахар, снегу, не замечая тропки. В одном месте она упала в канаву, поднялась и, не отряхнувшись, побежала дальше. Платок сполз с ее головы, растрепались волосы, но она не поправила их. Любка думала лишь о том, что Роман может умереть, если промедлить с его отъездом.
С трудом переводя дух, она сбивчиво передала свекрови совет фельдшера. Домна засуетилась, накинула на себя шубу и, выскакивая в сени, крикнула:
— Повезем! Я сама повезу Рому!
У сельсовета наскочила на Гаврилу, суровая, бледная. Гаврила растерялся, уступая ей дорогу.
— Что-нибудь случилось?
Домна с трудом собралась с мыслями. Высказала свое горе. Может, от армии или сельсовета бумага какая нужна, чтоб в городе приняли сына на лечение, так пусть Гаврила не откажет в такой милости.
— Да что ты, Домна Егоровна! — с обидой ответил тот. — Разве Роман не заслужил? Мы и бумагу дадим, и на казенной подводе отправим. Они дружки с Гузырем, я подскажу деду.
— Рому-то везти надо в Новониколаевск, — пояснила Домна.
— Гузырь поедет, куда хочешь. Вот только выяснить нужно: взяла ли Красная Армия Новониколаевск. Однако, пока они добираются, возьмет. И не беспокойся, Домна Егоровна, об отправке сына. Сделаем. Завтра спозаранку выедут.
Утром с подушками и шубами в розвальнях подъехал к лазарету дед Гузырь. Домна уже поджидала его у крыльца. Подала мешок с харчем, наказала, чтоб ехал осторожно да не заморозил сына в пути.
— Я Романку в целости предоставлю дохтуру, любо-дорого! — запрыгал Гузырь вокруг саней. — Он излечится, забубенная голова! Поживучее протчих будет!
Распахнулась дверь, и в клубах пара сестры милосердия вынесли Романа на улицу. Им помогали Яков и Семен Кузьмич. Роман был одет в полушубок, теплые, выше колен валенки. Поверх шапки голову обмотали шалью.
Гузырь разгреб сено в санях, постелил на него одну из шуб, положил подушки. Сверху Романа закутали тулупом и дохой.
— Старайтесь дышать носом, — наказал ему Семен Кузьмич.
Стали прощаться. Любка нагнулась к Роману и поцеловала его. Он почувствовал, что лицо ее влажно от слез.
— Не плачь, Любушка. Я скоро вернусь, — тепло и грустно сказал он.
— Держись, братан! — положил руку на Романово плечо Яков.
— Прощевай, сынку, — Домна заглянула Роману в глаза и вдруг перекрестилась.
Гузырь подхлестнул вожжой горячего серого коня, и сани завизжали по прихваченному морозцем снегу. Пробежали мимо тусклые огоньки изб. Проплескался длинными языками пламени костер дозорных у поскотины. И пошла белая, зимняя степь.
Вот и снова покидает родное село Роман. И снова не знает, вернется ли когда-нибудь сюда. Для мужиков уж кончается война. Теперь-то сообща с Красной Армией добьют белых. Скоро добьют. А для Романа продолжается бой, трудный бой за жизнь. Что бы ни говорил Семен Кузьмич, как бы ни утешал, но другого сердца в грудь не вставишь.
И все-таки есть еще в Романе силы. Доктора помогут, и эти силы поборют болезнь. Непременно поборют! Роману теперь никак нельзя умирать. Он завоевал себе право свободно жить, мирно трудиться. У него скоро будет сын или дочь. У него хорошая жена. Да неужели Роман забудет когда-нибудь, как она выхаживала его! Добрая, ласковая Любушка!..
Склонив голову набок, Гузырь любовался ходкой рысью коня. Потом повернулся к Роману, лихо провел рукавичкой под носом, проговорил:
— Не тужи, якорь тебя! Значится, у меня планида похужее твоей будет, ан счет годам потерял. Может, сто мне, может пятьдесят. Все попутал, любо-дорого! А ты двести протянешь! И соответственно, паря, грудь вперед, как ты есть кавалер Егория!