— Верно, — согласился Мансуров. — Они тут у себя дома, а нас черт не носи куда не следует.
— Мы — люди подначальные. Где нужно, там и воюем.
— Омск сдали, Новониколаевск сдали… Таким манером мы подарим за месяц всю Сибирь, — вздохнул Мансуров, устраиваясь в кошевке.
— Союзники не допустят, чтобы нас разгромили, — возразил прапорщик. — Они пришлют свои войска. Наконец, нам поможет Япония.
— От них помощи, как от козла молока. Им нужны колонии, барыши.
— Я считаю, что лучше России попасть под иностранную пяту, чем под иго большевизма.
— И то, и другое, прапорщик, одинаково печально…
Владимир Поминов попросил хозяйку поставить самовар, сбегал за самогоном. Он заметил в Мансурове перемену к лучшему. Поручик не нес околесицу, как в прошлый раз. Рассуждал вполне здраво, хотя по-прежнему не совсем лестно отзывался о Колчаке.
— Колчака, а вместе с ним и нас, погубило отсутствие на местах сильной власти. Прежде чем объявлять поход на красную Москву, нужно было укрепить тыл. Иметь в каждой волости гарнизоны. И не зарываться на фронте. Не метаться от Перми до Уральска. А сразу же делать ставку на соединение с Деникиным. Впрочем, мы все недооценили большевистских сил. В то время, когда наша армия редеет, их армия быстро растет.
— Неужели наше наступление на Мефодьева провалилось? — беспокоился Владимир.
— К сожалению, этот факт неоспорим. Мы слишком поздно начали операцию или слишком рано Колчак уступил красным свою столицу. К партизанам подошла армия из России, и, на мой взгляд, нам пора сматывать удочки. Атаман Дутов покинул свои станицы, а у него целое казачье войско, — в раздумье ответил Мансуров.
— А как же теперь моя мама?
— Ты прежде подумай о себе. У твоей мамы больше шансов выжить.
Ночью играли в карты, а часа в четыре Мансуров и Володька вышли во двор проводить прапорщика. В это время по всему селу вдруг захлопали выстрелы.
— Я узнаю, в чем дело, — сказал прапорщик, прыгая в кошевку.
Офицеры быстро оделись: стреляли неспроста. Наверное, партизаны прорвали или обошли фронт и ворвались в Степную. На всякий случай Владимир оседлал коня.
Прапорщик подъехал растерянный и зачастил, глотая слова:
— Бунт… Полки восстали! Ехать… Прорвемся…
— Садитесь в седло, поручик, а я в кошеве поеду, — крикнул Владимир.
Перестрелка на улицах усилилась. За углом двухэтажного поповского дома строчил пулемет. И когда кошевка, взвихрив снег, выскочила в переулок, кто-то бросил в нее гранату. Мансуров, мчавшийся саженях в тридцати сзади, видел, как подняло взрывом Владимира и прапорщика.
«Вот и конец тебе, а мама, наверное, еще жива», — с холодным равнодушием подумал о Владимире поручик.
Мансуров проскочил переулок. Его спасли снежная заметь и темнота. Он не жалел коня, гнал во всю мочь. Далеко за селом он сорвал с полушубка погоны, снял и бросил в снег шашку. Оставил при себе лишь пистолет, который спрятал за пазухой. И уже не галопом — легкой рысцой поехал дальше.
Госпиталь, в котором лечился Роман, помещался в ободранном кирпичном здании неподалеку от вокзала. Палата выходила окнами на оживленную улицу. На мостовой стучали копыта, скрипели телеги, не смолкал людской говор.
Роман лежал головой к одному из окон. Он хорошо слышал, что творилось на улице. Сначала шумы не раздражали. Больше того, Роману были по душе звуки суматошной, неустроенной жизни города, недавно освобожденного от врага. Он как бы сам переносился в эту жизнь, кипел в ее котле. Но потом все осточертело, захотелось тишины.
Шумы угнетали и других больных.
— Почему бы не устелить мостовую соломой! — возмущался раненный в грудь старик в полосатом халате, койка которого была рядом с Романовой.
— Солома? А не лучше ли положить здесь тифозных, а второй этаж отдать нам? — спрашивал, обращаясь к двери, высокий красивый мужчина с холеным лицом и пышными усами. У него была на перевязи рука, как, впрочем, у большинства лечившихся.
Роман попал сюда с трудом. Дед Гузырь двое суток возил его по больницам города. Но везде отказывали. Отказали и здесь, в госпитале Красного Креста. Новониколаевск был взят красными лишь неделю назад, и во всем царила страшная неразбериха. Тифозные валялись прямо на улицах, у подъездов больниц. Роман уже подумывал ехать домой, но один из встречных красноармейцев, прочитав выданную Гаврилой бумагу, посоветовал: