— Складно, — несколько помолчав, одобрил Костя. — Однако тут бы про революцию упомянуть, про товарища Ленина.
Всю ночь вышагивали кони по осклизлому бугру, всю ночь дозорные сочиняли песню. И ничего не получилось. И отступился Костя от Романа, когда тот посоветовал обратиться к Аристофану Матвеевичу.
— Я сам слышал, как он свой стишок читал мясоедовскому квартиранту. Хороший стишок!
— Поеду к учителю, — решил Костя.
На рассвете, когда их сменили, Роман отправился спать, а Воронов разыскал командира. Доложил о том, что дозор ничего не заметил. Мефодьев отпустил его на отдых, но Костя все ходил за командиром, от балагана к балагану, как тень.
— Ты чего? — спросил, наконец, Мефодьев.
— Есть у меня просьба, Ефим. Сам знаешь, редко я прошу о чем-нибудь, а вот сейчас невтерпеж. И говорю наперед: не пустишь — уйду самовольно, совсем уйду!
Мефодьев пристально посмотрел в диковатые Костины глаза:
— Куда собрался?
— В Покровское. Да не бойся, не выследят. Можешь считать, что послал меня в разведку.
— Когда думаешь ехать? — деловито осведомился Мефодьев. Он сознавал: нет смысла перечить Косте. Если так заговорил, то что ему приказ командира!
— Сейчас.
— Ты бы хоть поспал до завтрака.
— Не хочу.
— Ну, вот что. Возьми, Костя, и мой наган, — не отрывая взгляда от Воронова, командир отряда расстегнул кобуру и подал оружие. — Ты к кому там?
— К учителю Аристофану Матвеевичу. За песней еду, — мрачно ответил Костя.
Пряча кинувшуюся в лицо жалость, Мефодьев отвернулся и зашагал к дальним кострам.
В село Костя попал перед вечером. Сторожко поглядывая по сторонам, на рыси проехал Борисовку и свернул на Харьковскую. В этот час бабы доили коров, и его проводила не одна пара любопытных глаз. Кое-кто выскочил за ворота или взобрался на забор. Проехал разведчик Костя, значит, жди теперь весь отряд. Оно и понятно: подошло тепло — и ожили кустари, попробуй выследи их весной.
Увидел Костя в переулке Домну, пришпорил своего Рыжку. Обогнал и остановился, подвернув к плетню.
— Здравствуй, тетка! Милиции в селе нет?
— Мое почтение. Вроде как нету никого. А ты чей будешь? — приглядываясь, спросила она.
— Воронов с Кукуя.
— Батька твоего знала, царствие ему небесное.
— Сгубили его, тетка… А тебе поклон от сыновей.
— Вот ты откуда! — вдруг ощетинилась Домна. — Разбойничаете, черта вашей матери!
— Никак нет. Свое берем, трудовое.
— Скажи сынам, что я за все спрошу. Пусть помнят!
— Напрасно ты, тетка. Мы — революционный отряд и защищаем народ.
— А ярмарка? Кого вы в Воскресенке защищали? Га?..
— Ты, тетка, политики не знаешь. Погоди, придем в село — все расскажем. А Рому с Яшей не обижай. Не было их на ярмарке.
— Брешешь! — с надеждой воскликнула Домна.
— Не было, тетка. Как на духу тебе признаюсь.
У Домны радостно засветился взгляд:
— Ну, езжай, кланяйся им, да пусть не балуют. — И она повернула к дому.
Подъезжая к школе, Костя, невольно взглянул на высокий журавль колодца. Здесь атаманцы прикончили Анисима Горбаня. Страшная смерть была у старика, не легче батькиной. Оба погибли в один день. И еще Митрофашка и Никифор… Да разве можно простить это!
Костя привязал коня к перилам крыльца, осмотрелся. Вокруг стояла сумрачная тишина. В избах загорались огоньки. При виде их больно заныло сердце.
Учитель жил в маленькой комнатке при школе. Костя двинул плечом низкую перекошенную дверь и столкнулся с Аристофаном Матвеевичем.
— Милости просим! — пригласил оторопевший хозяин. — Садитесь на кровать, табуретку отдал чинить.
— Ты, учитель, поначалу загаси лампу. А потом поведем разговор.
Когда свет погас, Костя подтащил к углу скрипучую деревянную кровать и сел. Отсюда ему видны были переулок, часть площади и почти весь школьный двор.
— Чем могу служить? — тревожно спросил Аристофан Матвеевич, стоя у стола.
— Слышал, будто ты стишки сочиняешь, песни.
— Стихи? — учитель натянуто улыбнулся. — То есть самого безобидного свойства. Больше лирическое, про природу, а также любовь.
— А про человека, про участь его несчастную можешь?
— Как вам сказать…
— Да ты не увиливай! — допытывался Костя.
— У меня есть. Называется «Царевна души моей». Это стих об отвергнутой любви.
— Не то! Царевне твоей давно крышка! — сердито бросил Костя. — Ты мне про революцию сочини, про меня и товарища Ленина. Можешь?
— Такого писать не приходилось.
— Составь песню, учитель! Я тебе, если хочешь, сапоги отдам.