— А то как же? — вопросом ответил Волошенко.
— Ну и гадюку мы пригрели у себя на груди! — Петруха не мог не высказать того, что больно хватало за сердце. Теперь ясно, что Мирон Банкин никакой не председатель Совдепа, а провокатор. Он все время держал связь с милицией.
Послав Мирона в Покровское, Петруха знал, что тот расскажет обо всем Качанову и карателям. Они устроят в селе засаду. Расскажет, если он предатель. Так и вышло. Из колка Петруха и Яков видели, как спешно выступили на Покровское белые, а в Галчиху ехали объездчики. Качанов решил действовать хитрее Марышкина. Но эта хитрость обернулась против него самого. Отряд Мефодьева занял оба села.
Ефим не разделял подозрений комиссара, пока не допросил одного из милиционеров в Галчихе. Мужик выкручиваться не стал. Это понравилось Мефодьеву, и они говорили откровенно. Милиционер был из переселенцев, пошел к Качанову по нужде, из-за куска хлеба. В облавах на красных участвовал, но никого не убил. А вчера сказался больным, чтобы не пойти в бой. Не дело — по своему же брату-мужику стрелять. Слышал он, что Качанову кто-то из своих донес о передвижении отряда Мефодьева. И начальник милиции перед всеми похвалился, что в одну ночь покончит с красными.
Петруха присутствовал на допросе. И когда Мефодьев отпустил милиционера, Петруха сказал Ефиму:
— Теперь ты все еще веришь Банкину?
— Ладно тебе, — примирительно проговорил Ефим, а его глаза уже загорались гневом: хотелось командиру расстрелять предателя, да Мирон был далеко.
— Если вернется или поймаем, судить будем всем отрядом, — закусив от волнения ус, заключил Петруха. — Теперь ты понимаешь, Ефим, кому было нужно, чтобы ты грабил купцов? А?
Ефим виновато отвел в сторону взгляд, повернулся и зашагал прочь.
Обо всем этом Петруха сообщил Якову и Семену. Предупредил, чтобы пока молчали. Может, Мирон еще заявится в отряд. Тогда допросить его и судить повстанческим военно-полевым судом.
— Ну и сволочь! — оскалил зубы Семен, сердито сдвинув брови.
Яков сидел, подперев растрепанную голову рукой, строгий, бледный. Сейчас он не мог простить ни себе, ни друзьям промашки с Банкиным.
Утром село собралось на площади. Кое-кто из мужиков пришел с оружием. Андрей Горошенко в полной военной форме протиснулся к Петрухе.
— Бери меня, Петро! Отсиделись мы дома. Уж лучше помереть, чем под шомпола ложиться, — его перечеркнутые шрамом губы вздрагивали.
— Добре, — Петруха протянул Андрею руку. — Такие, как ты, нам позарез нужны.
— И меня! — выкрикнул Колька Делянкин.
— Что-то я лавочника Поминова не вижу, — пробегая по толпе взглядом, сказал Петруха.
Люди пожимали плечами. Наконец, Захар Бобров ответил:
— По делам уехал Степан Перфильич. По делам. Ему много товару требоваится.
— А может, с карателями умелся? Может, боится ответ держать?
Касьян Гущин с ключами в руке нетерпеливо топтался на крыльце, просил уволить. Винтовку возьмет, пойдет с отрядом, а старостой быть не хочет.
— Вот теперь давай свое хозяйство! — весело сказал Петруха. — Теперь как сход решит, так и будет. Отныне распоряжаться революционной народной власти.
— Верно, — раздались голоса.
Никита Бондарь, подбоченившись, выступил вперед:
— Я так понимаю, что назначать надо из простых, кого, значит, в шомпола брали.
— Уж не тебя ли, Никита? — дружно зашумели вокруг.
— Хитер бычок: языком под хвост достает! Да и то сказать, у нас все село порото.
— Нет, он же — двенадцатый! — прыснул Колька Делянкин.
— Деда Гузыря! Спасителя!
Путаясь под ногами у мужиков, Гузырь запрыгал и погрозил кому-то скрюченным пальцем. Затем подвинулся к Петрухе и, сняв шапку, поклонился:
— Извиняй, Петрован, якорь тебя! А в старосты бери помоложе. Они посмышленнее протчих будут. Значится, власть должна рассуждение иметь.
— Гаврилу-кузнеца, как он в совдепщиках ходил! — взлетело над головами.
— На такое дело Гаврилу надо!
Дед Калистрат Семенчук, в валенках и шубе, тяжело отдуваясь, попросил слова. Петруха помог ему подняться на ступеньки крыльца.
— Тише! Пусть дед говорит.
— У меня сказ такой, — хитровато сощурился Калистрат. — Ето вы купцов пограбили, а как с товаром? По себе поделили, ай ишо кому дадите? — и сошел вниз, пробуя ногой шаткие ступени.
Закружились людские головы, как опавшие листья в омуте. Поднялся галдеж. Тогда Петруха выбросил руку:
— Грабежа не было, товарищи! Мы взяли то, что по нашему советскому закону принадлежит вам. Конечно, прощения просим, не посоветовались со сходом, а взяли вот и привезли. Это — ваше добро, и делить его будет меж вами ревком. А что до нас, то мне, к примеру, ничего не надо.