— Что делать с ними? — спросил Мефодьев у обступивших его партизан.
— Прикончить карателей!
— Расстрелять всех троих!
Рядом с Качановым стоял штабс-капитан средних лет, худощавый с тяжелым взглядом. Он высоко держал голову, поводя налитыми кровью глазами. По правую руку от него сутулился молодой офицерик, на котором была новая форма. Видно, недавно вышел из юнкеров. Офицерик вызывал жалость. Нет, Роман, не смог бы расстрелять такого.
Мефодьев, выслушав партизан, обратился к офицерам:
— А вы что скажете, господа? Помиловать вас или как? — Углы рта у Ефима ушли вниз.
Штабс-капитан выплюнул сквозь зубы:
— Стреляй, сволочь! Все равно повесят всех вас, мерзавцы! Стреляй! — и рванул ворот гимнастерки.
— Ну, а ты как, жандарм? — спросил Мефодьев у Качанова, едва сдерживая ярость.
— Очень сожалею, что не можешь попасться мне больше, — скривил губы Качанов. Он старался говорить спокойно. — Я бы содрал с тебя кожу, с живого…
Мефодьев не дал ему договорить. Одним выстрелом он убил Качанова, вторым — штабс-капитана. Молодой офицерик побледнел и зажмурился. Его рот свело судорогой.
— Зевает, каналья! — крикнул кто-то из мужиков.
Роман нервно отвернулся.
— А ты? — Мефодьев все еще дрожал от гнева.
Офицерик замычал и закрутил головой.
— Иди, сопляк, к мамке своей под подол да расскажи ей, как тебе весело воевать было. Иди, пока я не передумал!
Офицерик открыл глаза, полные ужаса, упал на колени, поднялся и бросился бежать, качаясь, как очумелый.
— Куда раненых беляков девать? — спросил у Антипова боец его отряда.
Антипов обменялся взглядом с Мефодьевым.
— У вас лазарет есть?
Мефодьев утвердительно кивнул, пряча наган в кобуру.
— И наших, и белых — всех подбирайте. Лечить будем, что ни говори, а люди.
Отряды объединились. Мефодьев был избран главнокомандующим, Антипов — начальником штаба. Сводный отряд назвали Повстанческой крестьянской армией.
Главный штаб красных партизан разместился в Сосновке.
Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла. Была березонька кудрявой, пока не подошли первые холода. А потом вспыхнула береза ярким осенним огнем и сожгла на себе весь наряд.
В морозы снились ей теплые летние дни, ливни с грозами, снились цветы и травы. И становилось грустно и сиротливо. Казалось березе, что не будет больше ни солнца, ни лета.
Нюрке было до слез жаль березку. Уж лучше бы ветры с корнем вырвали ее или молния испепелила.
Но пригрело солнце — и ожила, зазеленела береза. Радостно зашелестели ее листочки. И не было в их шелесте памяти о прошлом, они славили то, что есть.
Со встречи с Романом той ночью, в лагере, Нюрка ходила пьяная от счастья. Все ее мысли были о Романе. Часто она ловила себя на том, что улыбается беспричинно. Всему улыбалась Нюрка: и наступающему дню, и птичьим песням, и даже недовольному посапыванию фельдшера Мясоедова. Семен Кузьмич хотел казаться сердитым, но это у него не получалось.
— Задали мне работы, вояки! — ворчал он, перевязывая раненых. — Хоть бы уж прятались от пуль, что ли.
— Да разве от пули спрячешься, — урезонивала его Нюрка.
— А где я возьму медикаменты? Йод на исходе. Не стану же я смазывать раны дегтем или колесной мазью… Чему вы улыбаетесь?
— Все найдем, все добудем, Семен Кузьмич! Надо только Петру Анисимовичу сказать.
Глядя поверх очков, Мясоедов качал головой:
— В молодости я тоже был оптимистом, верил. И оказался на мели. Дальше фельдшера не пошел-с. Практика не дала мне средств для продолжения учебы. Верил в любимую женщину, и живу холостым. Верил в монарха, и, как изволите видеть, лечу бунтовщиков.
Ворчал Семен Кузьмич, и все-таки сутками не отходил от раненых. Когда Яков Завгородний поблагодарил его за помощь раненым, фельдшер ощетинился:
— Вы меня в свои дела не впутывайте. Помогал, помогаю и впредь буду помогать. Это моя обязанность, мой долг перед человеком. Перед человеком, да-с!
После сосновского боя в лазарет привезли еще семерых. Семен Кузьмич обошел подводы и наскочил на старшего санитарного обоза Фрола Гаврина.
— Везите обратно! В Сосновке есть фельдшер, пусть он и лечит. А у нас некуда их ложить, совершенно нет медикаментов!
— В Сосновке осталось впятеро больше раненых, — робко возразил Фрол, заворачивая первую подводу.
— Куда же вы! — удивился Семен Кузьмич. — Да разве можно так?
— Вы же говорите…
— А вы не слушайте меня. Мало ли что понесет выживший из ума старик, а вы делайте свое.