Месяц назад, уезжая из Омска, Геннадий Евгеньевич был самим собой. Он купил билет в вагон первого класса и ехал до Новониколаевска в почтенной компании промышленных дельцов. Они всю дорогу говорили об американце Ионасе Лиде, решившем провести в Обь и Енисей десять судов с иностранными товарами. По слухам Лид имел встречу с военным министром Англии Уинстоном Черчиллем, который одобрил его план.
Дельцы восторгались предприимчивостью американца и сулили большую будущность его начинанию. Рязанов поддакивал им и, помнится, высказал кое-какие мысли об использовании природных богатств Сибири.
На Новониколаевском вокзале Геннадия Евгеньевича встретил знакомый преподаватель гимназии. Он пригласил приезжего к себе домой, где Рязанов недурно устроился в отдельной комнатке.
В то время в Новониколаевске поднимали голову областники. На своих тайных собраниях они высказывались против диктатуры Колчака, договаривались прекратить войну с большевиками и создать в Сибири государство-буфер. Упоминалось имя Анатолия Пепеляева как возможного военного руководителя переворота.
Геннадий Евгеньевич посещал эти собрания и выступал на них. К его мнению прислушивались, зная, как близко стоит он к Павлу Михайлову и другим руководителям сибирских эсеров. Рязанов соглашался с областниками и призывал усилить борьбу с колчаковским режимом.
Однако недели через две Геннадий Евгеньевич получил письмо из Омска. Его друзья сообщили, что на квартире, где стоял Рязанов, был произведен обыск и что спрашивали уже не о хозяйкином сыне, а о нем самом. Ему советовали скрыться. Тогда-то и вспомнил Геннадии Евгеньевич о Покровском. Он слышал, что кустарям удалось создать большой партизанский отряд. Что ж, он будет плечом к плечу с мужиками бороться против диктатуры Колчака и пропагандировать среди них идеи сибирских эсеров.
Преподаватель гимназии отдал Рязанову свои документы, нарядил его под деревенского учителя. И Геннадий Евгеньевич пошел такими местами, где легче всего избежать встречи с контрразведчиками.
В синих сумерках потянуло кизячным дымком. Проплутав между заимок, еле приметная дорога вывела Геннадия Евгеньевича на бугор. Открылся вид на небольшую степную деревеньку. Здесь было лишь две улицы, по полсотни домов на каждой. Улицы разбежались вдоль ложков и сошлись под углом у поскотины.
Деревня отходила ко сну. Но кое-где еще звякали ведра, скрипели журавли колодцев, кто-то кричал на скотину:
— Куда ты пошла, неприкаянная! Цыля!
Геннадий Евгеньевич на минуту задумался. Очевидно, вот так же, как он, с книжками в узелке и горячим словом правды в сердце шли к мужикам народники. Их вылавливали, садили в тюрьмы, ссылали. А они, гордые, непреклонные, движимые великой идеей народного счастья, продолжали свое дело.
Вспомнились Геннадию Евгеньевичу портреты Софьи Перовской, Андрея Желябова, вспомнился народовольческий марш:
— Руки он к нам простирает… — прошептал Геннадий Евгеньевич.
Как меняются времена. Вчерашние террористы боятся прогневать начальство. Те же учредиловцы добровольно пришли в Омскую тюрьму и были расстреляны без суда и следствия. Вот и сам Рязанов бежит от контрразведки, а что он сделал? Убил Колчака? Нет. Подложил динамит под совет министров? Тоже нет. Изменились и методы борьбы, и сами революционеры. Уже не герои, а простой трудовой народ вершит судьбу своей державы. Нужно лишь помочь ему найти правильный путь.
Геннадий Евгеньевич постучал в окно саманной избы, первой от околицы. Хозяин зажег свет, окинул путника пытливым взглядом, спросил:
— Кем будешь?
— Учитель.
— Можно и переночевать, — и пошел открывать дверь.
В избе пахло кислым. Рязанова слегка подташнивало. Он положил у порога сапоги и узелок, попросил что-нибудь поесть. Он расплатится.
— Нет у нас ничего, за что берут деньги. Уж не взыщи: хлеб да молоко, — почесывая бороду, говорил хозяин, мужик лет сорока пяти, невысокого роста.
В углу на топчане лежала его жена, плоская, как доска. Она поднялась и, перешагнув через спавших на глиняном полу ребятишек, в одной короткой становине пошла в погреб за молоком.
— Как живешь, почтенный? — спросил Рязанов.
— А ничего. Можно сказать, серединка на половинку, — ответил мужик, зевая.
— А прежде как жил, при царе?
— Тоже ничего.
— У вас в деревне каратели-то были?
— Как не быть! Были. Мы ведь — темнота, ничего не берем в соображение. И мне перепало малость, двенадцать шомполов, — как бы между прочим проговорил хозяин. — А так все у нас ничего.