Он тоже родился в деревне, работал с малых лет в котельной мастерской, среди оглушительного шума и духоты. Конечно, было тяжко, но он не мог возвратиться домой к пяти соткам земли, которыми кормились еще шесть ртов. Он не мечтал об овечках, о пахучих полях. У него не было ни времени, ни желания, как у многих «интеллигентов, выходцев из села», предаваться тоске по пашне и элегически вопрошать, почто его оторвали от плуга, запряженного волами. Спору нет, останься он дома, нечего было бы есть, пришлось бы пойти батраком к помещице «барышне Клеопатре», скаредной старой деве, спать на соломе, прозябать без всякой надежды на лучшую долю. В мастерской же он мог чего-то добиться и, проявив смекалку и упорство, стать мастером, обзавестись домиком на окраине, садиком, как у его дяди, кровельщика, вполне сносно сводившего концы с концами и устроившего на работу его самого.
Потому, поступив в эту адскую мастерскую, он понял — так надо, и перечеркнул свое короткое прошлое, лишь изредка позволяя ему пробиваться в свои воспоминания. Он быстро освоился в ремесле, в отношениях с людьми, был старателен, немногословен, проворен и, взрослея, сумел внушить уважение к себе. Один из механиков, человек пожилой, стал было измываться над ним, он помалкивал, но при первом же удобном случае здорово отдубасил его, чем и заставил считаться с собой.
Он никогда не забывал ничего раз пережитого, твердо запоминая не события как таковые, не чувства и ощущения, а уроки, которые извлекал из прошлого. Ни от кого он не ждал ничего хорошего, полагался только на себя, все завоевал сам. Суровая школа жизни выработала в нем здравый смысл и трезвый взгляд на вещи, обогатила большим опытом. Раз во время забастовки он понял, что «один в поле не воин», и примкнул к рабочему движению, сначала вступил в профсоюз, потом в коммунистическую партию. Был арестован, осужден, научился молчать на допросах и все глубже развивал свое практическое чутье, осмотрительность и решимость, которые постепенно приобрели другой, более широкий, всеобъемлющий смысл. Он понял, что все историческое прошлое человечества было поприщем классовой борьбы, и эту борьбу следовало вести самым действенным образом.
Он решил не разбираться с Дэнкушем в его недостатках, действительных — ибо были и действительные — или воображаемых. Не время, уже за полночь, он подкрепился колбасой, утолил жажду, а работы было хоть отбавляй… И Григореску повторил:
— А теперь приступим. Вызовите ко мне квестора, прокурора, но прежде — того рыжего парня, как его зовут?
— Матус, хороший парень и очень отважный.
— Я это сразу понял. Не думаю, что он пошел спать, он где-то поблизости.
Григореску не ошибся. Матус ждал в приемной. В отличие от нового префекта, у которого голова была занята делами, Матуса поразило великолепие помещения — таких он еще никогда не видел. При всей почтительности и даже восхищении, которое он сразу почувствовал к Григореску, он не сдержался и присвистнул:
— Вот это кабинет, не шуточки!
Григореску улыбнулся и впервые осмотрелся, подмигнул Матусу, и тот рассмеялся в ответ радостным, победным смехом.
— Как там дела? — серьезно спросил Григореску.
— Люди с трудом поверили, когда узнали, что да как. Потом постепенно все разошлись по домам. Но мои ребята остались на своих постах.
— Правильно. Скажи-ка мне, какое у тебя ремесло?
— Я жестянщик.
— Доброе ремесло. Значит, тебе не больно по душе этот контрабандист, как его там — Карлик?
— Да, не очень, — ответил Матус и провел веснушчатой рукой, как расческой, по своей пламенной шевелюре.
— Сколько тебе лет? Двадцать?
— Двадцать второй пошел месяц назад.
— Образование? — спросил Григореску.
— Семь классов и два года в ремесленной школе.
— Отлично. Теперь слушай внимательно. С сегодняшнего дня ты служишь в полиции. Комиссар Матус. И займешься этим делом.
У Матуса сверкнули глаза. Он никогда не думал о чем-либо подобном, но назначение понравилось ему сразу; в том удивительном мире, в котором он жил, оно показалось ему вполне естественным, во всяком случае, не чем-то необыкновенным. Стоявший перед ним человек делал возможным все, он навсегда развеял в юноше чувство бессилия, много раз доводившее его до отчаяния в этот день. Новый префект тоже не видел ничего из ряда вон выходящего в том, что ему приходится решать, кого назначить в полицию, определять судьбы людей. Оба жили революцией, и это была для них вполне нормальная жизнь.
— Подберем еще пять-шесть молодых парней, вот и будет твоя бригада.