— Все же я не знаю, гожусь ли, хватит ли у меня энергии, — сказал Дэнкуш.
— Нет, нет. Мы в тебе нуждаемся. Народ любит тебя. Ты будешь у нас секретарем по пропаганде, так я и сообщил в центр. Вместо Вайса, который станет редактором газеты. А теперь хватит с личными вопросами, надо приступать к работе. — И он позвонил секретарше, чтобы она соединила его с Матусом.
В то время как префект налаживал контакт со всеми подчиненными ему органами власти, в помещении полиции с раннего утра начался допрос Месешана, который вел прокурор Маня в присутствии уездного следователя Бени и комиссара, рыжего Матуса. Маня задавал вопросы, изредка листая папку с бумагами квестора Рэдулеску. Месешан начисто все отрицал, спокойно и равнодушно.
Затем он остался наедине с прокурором Маней, который холодным, металлическим голосом непрерывно задавал ему одни и те же вопросы. Матус ушел допрашивать других полицейских, вместе с Месешаном побывавших у Стробли. Сперва и они утверждали, что Стробля сам набросился на них. Но каждый в отдельности называл разное оружие, которое будто бы было у того в руках: топор, нож, пистолет, долото, молоток. Они противоречили друг другу и в конце концов сознались, что Месешан застрелил столяра, как только вошел в мастерскую, и что с вокзала он пошел к Карлику. Они подписали свои показания и признались, что были не только полицейскими, но одновременно служили Карлику и, вооруженные, сопровождали Месешана. Кое-кто из них назвал имя адвоката Пауля Дунки — он тоже там был и протестовал, когда начали избивать жену Стробли. Это имя было занесено в свидетельские показания, однако ордера на его арест не выписали.
Главной заботой Матуса было не выпустить из рук Карлика и заставить признаться Месешана. Собрав свидетельские показания, Матус вернулся в кабинет, где прокурор Маня продолжал задавать вопросы, а Месешан — молчать. Последний сидел, погрузившись в свои мысли, но, когда вошел Матус, комиссар-коммунист, и Месешан увидел его лицо, он понял, что остальные дали показания и запираться дальше бесполезно. Он понял это, но не решался признаваться. Вместо этого думал о будущем. Его осудят, несомненно, но и в тюрьме можно жить, рано или поздно будет помилование, как всегда в смутные времена, его освободят и он займется коммерцией. И тут он усмехнулся про себя. «Я полный идиот. Нужно устроить побег и скрыться где-нибудь на чужбине. Так нужно было поступить еще вчера, когда меня освободили. Но господь отнял у меня разум!» Он решил ни в чем не сознаваться, что бы ни случилось. «Пошлю их к матери!» — мысленно выругался он. Он был зол на весь свет и не признался бы ни в чем, даже в собственном имени. Между ним и остальным миром существовало лишь одно огромное «нет». Он услышал каркающий голос прокурора Мани, которого успел возненавидеть всей душой. «Гнусный червяк, — думал он. — Что, если проломить ему голову?»
— Вы знаете, что у меня здесь? — спросил прокурор, прочитав все показания, медленно и методически подчеркивая красным карандашом некоторые фразы.
— Нет, — ответил Месешан.
— Показания ваших сообщников по предумышленному убийству. Прочитать их вам?
— Нет, они вырваны силой. Я ни в чем не признаюсь и не читаю ложных показаний.
— Вам даже не любопытно?
— Ничуть, — ответил Месешан.
— Кто еще был при так называемом аресте ныне покойного Стробли?
— Информаторы, они пришли опознать виновника, чтобы их самих не обвинили.
— Назовите имена.
— Ионеску, Попеску, Григореску.
— Где они живут?
— Не знаю, это были добровольные информаторы, торговцы зерном, пострадавшие.
— Вы знаете некоего адвоката Пауля Дунку?
— Нет, не знаю. Вообще-то слышал о нем, это известный криминалист. Но знаю лишь по слухам.
— Почему вы с вокзала пошли к этому Лумею, по прозвищу Карлик?
— Не был я у него.
— Сколько времени вы будете все огульно отрицать?
— Пока вы не убедитесь, что это политические махинации. — Тут Месешан вдруг усмехнулся и добавил: — Меня преследуют за политические взгляды… Но еще не все карты сыграны. Я поставил на одну карту, вы на другую. Все зависит от того, что выпадет — король или туз, Я знал одного юриста, который сыграл не на ту масть. В тридцать лет он уже был прокурором. А в тридцать один — заключенным в Аюде! Он и сейчас там, в январе пошел шестой год.