Карлик спокойно курил, углубившись в свои мысли, а минуты ползли медленно. Месешан стоял рядом, ожидая приказаний, другие зрители молчаливо жались к стопам. Докурив, Карлик скрестил на груди руки; казалось, он обо всем позабыл. Наконец после томительного молчания, он коротко приказал Месешану:
— Развяжите Филипа.
Месешан быстро, профессиональными движениями развязал Филипа, и тот поднялся на ноги. Он был высок, долговяз и неуклюж.
— Филип, ты сказал, что вы сделали глупость, да?
— Да. Большую глупость.
— Теперь, когда ты это понял, ты сожалеешь?
— Да, сожалею, очень сожалею, — закричал Филип. В голосе его все еще звучала надежда.
— Очень ли ты сожалеешь?
— Очень, очень сожалею. Я никогда больше так не сделаю.
— Хорошо, — сказал Карлик и принялся хлопать себя по карманам, словно искал спички.
Казалось, он нашел то, что искал; он вынул из кармана маленький никелированный пистолет, проверил, заряжен ли он, оглядел дуло и сказал Филипу:
— Иди сюда.
Филип подошел, и Карлик протянул ему пистолет.
— Возьми, — сказал Карлик, и Филип спрятал руки за спину, чтобы не коснуться оружия.
— Бери смелее, я ведь сказал тебе.
Дрожащей рукой Филип взял пистолет за дуло и так и застыл, удивленный и испуганный.
— Не умеешь держать в руках пистолет? Ты и это забыл?
Только тогда Филип взял пистолет как следует и робко положил палец на курок. Напряжение в комнате достигло апогея, напряжение и полная растерянность, потому что в этот миг никто не понимал Карлика. Все обратилась в одно сплошное ожидание; обрывки мыслей, которые обычно блуждают в людских головах, воспоминания, из тех, что не поднимаются до порога сознания, но благодаря которым любая ситуация как бы уподобляется уже известной (ведь только так каждый из нас ориентируется в жизни, в смутных ощущениях), — все застыло, даже дыхание замерло. Пауль Дунка почувствовал во рту соленый вкус страха.
И в этой абсолютной тишине раздался тихий и мягкий, странный и будто не схожий с обычным голос Карлика:
— Приставь дуло к виску!
Рука Филипа сжала пистолет, и чувствовалось, бесконечное удивление охватило его, пробиваясь сквозь страх: «Чего этот человек от меня хочет? Не понимаю». Однако он очень хорошо понимал, что повис над бездной, над краем пропасти, и ему стало дурно от этой высоты. Во рту был странный привкус, он сделал глотательное движение, но слюны не было. По шее, выглядывавшей из грязного воротника, как поршень, ходил кадык.
— Тебе сказано — дуло к виску, — повторил еще тише и мягче Карлик, пристально глядя на него.
«Не может быть, он просто играет со мной, чтобы меня попугать», — подумал Филип, и надежда, захлестнувшая его, мгновенно перешла в радость, какой он не знал за всю свою жестокую жизнь, где все радости сводились к примитивным удовольствиям. «Он играет со мной, я спасен», — мысленно повторил он и даже улыбнулся, потом поднял пистолет, легкий как пушинка, и приставил его к виску приятно холодным дулом.
— Ты сожалеешь о том, что натворил? — спросил Карлик.
— Да, — сказал Филип, кивнул и улыбнулся, улыбались не только его губы, но и глаза.
— Тогда стреляй, — коротко прозвучал приказ Карлика.
Лицо Филипа окаменело. «Не может быть», — воспротивился он всем своим существом. «НЕ МОЖЕТ БЫТЬ», — кричал в нем незнакомый, чужой голос. И тут он оглянулся и увидел застывшие лица тех, кто стоял у стен, они тоже испугались, он понял их испуг, и ужас его возрос, слился с их ужасом. Он взглянул в глаза Карлику и понял, что спасения нет. Никакого выхода, абсолютно никакого — он уже мертв. Ужас остановил кровь в его жилах, и ни на единую секунду ему не пришло в голову протянуть пистолет и выстрелить в стоявшего перед ним человека, требовавшего от него необъяснимого, невероятного, того, чего он так боялся. Он вдруг ослаб, его покинула воля — теперь в последние минуты своей жизни, он вдруг постиг, что означает невозможность действия, и это его поразило. Поэтому, когда Филип вновь услышал голос Карлика, приказавшего: «Стреляй!», он закрыл глаза и нажал курок. Выстрел прозвучал приглушенно, и Филип мягко опустился на колени, а потом рухнул набок.