Но тут Карлик встал, огляделся и сказал Месешану (комиссар многое повидал на своем веку, но и он был под впечатлением происшедшего):
— Как всегда, бросишь их в воду на границе, только чтобы волны не унесли. И оформишь все по закону. Ты, Генча, тоже останешься здесь. А нам пора.
Он направился к выходу, и все собрались идти за ним. Но, уже дотронувшись до ручки двери, он обернулся:
— Чуть не забыл. Послушай, «отец», а ведь вы с Турдой меня обманули перед отъездом относительно продажи Дома Мойши. Это я к тому, чтобы вы по глупости не подумали, будто я этого не знаю. Я только вот что скажу: не будьте дураками, дураки недолговечны в наши дни.
Все молчали. Он нажал на ручку и вышел, остальные — за ним. Они двинулись, как и по дороге сюда, через сады, но, дойдя до широкого шоссе, связывавшего центр с пограничным мостом, Карлик повернулся и сказал:
— На сегодня хватит. Надо бы еще кое-что сделать, но сейчас идем спать. Утром в десять всем собраться на вилле, есть работа. Приходи и ты, доктор Пали. — Потом добавил, обращаясь только к нему: — Ты сам хотел пойти, нужды в этом не было. Может, и ни к чему было. А может, и хорошо, не знаю.
Он отделился от них и пошел по улице, обсаженной белыми акациями, вдоль обычных домов: здесь он жил со своей семьей. За ним на расстоянии двух шагов следовал только один верзила — он молчаливо сопровождал Карлика повсюду и спал в его доме в сенях. Остальные разбрелись кто куда.
Глава IV
Пауль Дунка так был взволнован, что и не заметил, как пошел не к своему дому, а свернул в один из переулков и оказался перед домом Хермины. В момент, когда он подбирал ключ от ее калитки, желание, приведшее его сюда, стало сильным и осознанным — обычное для него желание, отягощенное бессмысленной ревностью собственника, скорее одержимость, чем радость. Сердце билось где-то в горле, он чувствовал, что задыхается, пока поворачивал ключ в замочной скважине, медленно шел по двору, с особой осторожностью открывал дверь и, прежде чем войти в комнату, на мгновение задержался в застекленной галерее. Он остановился в дверном проеме, подозрительно оглядываясь, пронзая взглядом обычную полутьму спальни, запятнанную светом маленьких круглых ламп, развешанных по углам. Лишь тело Хермины было целиком освещено большим торшером с широким абажуром зеленого шелка, свидетелем застоявшейся чувственности. Во времена прабабки Хермины, старой баронессы Грёдль, этот торшер освещал лишь ее рыжеватую голову, тело ее старый барон мог только осязать, но целиком никогда не видел. Правнучка, словно в насмешку, выбрала эту старую лампу прошлого века, чтобы осветить с ног до головы свое белое худенькое тело, неистово молодое, казалось, неподвластное старости, и фантастические тени от этого бесстыдно оголенного тела ложились на стены в странных переплетениях и судорогах, какие ее предкам могли привидеться лишь в тайных снах в жарко натопленных комнатах — задыхаясь, они просыпались от них в беспричинном испуге.
Несколько мгновений Пауль Дунка еще стоял точно парализованный в проеме двери, молча глядя на молодую женщину с тем же чувством неуверенности, унижения и злости на самого себя и свою слабость, под знаком которого началась несколько месяцев назад их связь; он так и не мог отделаться от этого чувства.
Светло-карие, бархатистые, восточные глаза Хермины, с окаймленной темной полосой радужной оболочкой, которая еще более подчеркивала их цвет и делала их такими необычными, глядели на него, как всегда, серьезно и чуть насмешливо — это было еще виднее по очертанию ее губ. Она ничего не сказала — лишь вытянулась на кровати, не обращая внимания на упавшую книгу, которую только что читала, и вздохнула. Вздох был мягкий, выражавший не досаду или облегчение, но, скорее, кошачью ласку и сознание своей привлекательности.
Пауль Дунка, сколько бы ни приходил сюда, никогда не знал, как начать разговор, ибо весь его опыт взаимоотношений с женщинами здесь не годился. Здесь нужны были другие подходы и другие ритуалы, которые не выливались в слова. Он пошел к кровати, жестом здороваясь с Херминой, потом, нагнувшись, поцеловал ее колени; руки его скользнули по ее икрам и бедрам, по плечам, тонкой шее. Он рассматривал ее внимательно и серьезно и наконец, опустившись на колени, приник лицом к ее груди. Все напряжение этого дня и этой ночи растворилось в страстном желании, которое он сдерживал, чтобы дать ему вспыхнуть с еще большей силой.