— Гермиона, — сердито сопит Рон, и его ноздри раздуваются, — это орден на уничтожение опаснейших преступников. Предателей. Это делается, чтобы в будущем не появился ещё один Волдеморт и нам всем не пришлось сражаться в смертоносной войне снова. Как ты этого не понимаешь?
— Нет, — она отчаялась и почти кричит, — нет, это ты не понимаешь. Этот документ — одобрение безнаказанности. Он может стать предвестником террора. Если только он попадёт в дурные руки, то…
Она хочет говорить. Сказать ещё. Рассказать, какое ужасное будущее их ждёт. И, что если сейчас станет властвовать этот указ, он будет лишь крохотным шагом к другим, куда более жестоким и разрушающим. Что нельзя человеческие жизни судить одним только указом. Что найдётся много тех, кто будет использовать новый закон как средство личной мести. Что они, столько боровшиеся за светлое будущее, вскоре могут захлебнуться террором. Что в мирное время, которое они, наконец, выгрызли у опасного монстра из глотки, не может быть необходимой жестокости.
Но Рон не понимает. Его взгляд аморфный и равнодушный. Его глаза пусты, словно разбитые стёклышки. Он сидит на постели, осунувшись как гора песка, разрушенная временем и ветром. Он злится не на себя за то, что оправдывает прокравшееся под видом необходимости и защиты насилие, а на неё за то, что посмела вступиться за Малфоя. Он чужой. Рон стал чужаком.
— Ох, — Гермиона выдыхает воздух, кажется, разом с лёгкими, — ничего. Забудь.
Он пожимает плечами. Выключает свет. Сбивает подушку. Накрывается одеялом до плеч. Переворачивается на живот. Неохотно бурчит: «Доброй ночи» — и уже через пару минут сладко похрапывает.
А Гермиона пялит глаза в пустоту до рассвета, а затем, замирая, смотрит в потолок до самого утра.
***
Гермиона идёт в Азкабан, точно в пыточную. Тащит камень собственных эмоций, толкает его вверх. Старается не подпрыгивать, будто одержимая, потому что ей кажется, что холодный камень тюрьмы — горячий.
Чрезвычайное распоряжение Министерства. Очередное. Она их уже ненавидит. От одного лишь сочетания слов и ритмов её тошнит, а пальцы сами собой в кулаки сжимаются. Красивая подпись министра Бруствера жжёт глаза.
Может, все вокруг нормальные, правильные, а она одна сошла с ума?
В холодном колодце замка мрачно и больно. Гермиона чувствует, как ноет, болит, печёт каждая клетка тела. Она поднимает голову, слышит, как хрустнула шея, но почти не ощущает этого, судорожно напрягает пальцы, чувствуя покалывания в мизинцах обоих рук.
Она входит в камеру, открывая её заклятьем, неуверенная и почти что сломленная.
Гермиона болит, словно опухшая рана.
Гермионе страшно.
Драко сидит в углу своей камеры, равнодушный к дементорам. Он стал серым, как мокрый асфальт. Он теперь безразличный, будто само равнодушие. Ползущие, кружащиеся вокруг монстры, крадутся в его сердце и выхаркиваются оттуда чахоткой.
Он больше не боится. Он больше не может бояться.
Гермиона делает ещё шаг, крошечный, хватается за решётки, обжигающие кожу льдом, и смотрит вперёд, на его фигуру. Если бы она была скульптором, вылепила бы из него равнодушие.
— Меня прислали сообщить тебе, что, если не раскаешься в своём прошлом, тебя приговорят к казни, — холодно чеканит она и уже мягче добавляет, — Драко.
По сути, впервые, пробуя это имя на вкус.
Он неохотно, медленно поворачивает голову, лениво целует её взглядом, с головы до ног, корчится в улыбке, больше похожей на спазм, и снова глядит в никуда. И снова плюёт на приготовившегося атаковать дементора.
Он совсем один, и ему плевать.
Рядом с Гермионой охранники, вокруг неё люди, в её постели, обнимая за талию, — Рон, но Гермиона выть хочет от боли и несправедливости. А ещё — закутаться в одеяло с головой и навсегда исчезнуть.
Гермиона прячется в одиночество и кутается в боль.
Гермионе страшно.
— Пожалуйста, подумай, — зная, что уговоры бессмысленны, едва не возненавидев себя за то, что не привыкла сдаваться, продолжает она, слыша, что голос надкололся, будто хрустальная чашка.
Она хочет бросаться на эту решётку и стучать кулаками, пока на них не выступит кровь, и пока она не сломает костяшки пальцев. Но не может сделать больше ни шага, не может нарисовать ни единого движения.
Она хочет плакать, рыдать, всхлипывать, но слёзы застряли в глазах, внутри, словно проклятые катаракты.
Она хочет помочь, спасти его, но бессильна спасти даже себя.
Она себя ненавидит.
И Гермиона говорит охранникам, что визит окончен. И сжимает в пальцах ключ. И, повернувшись, идёт прочь. А надо бежать, сломя голову и, быть может, ломая ноги.
И ощущает его взгляд, терзающий её спину.
Она хочет обернуться, но знает: нельзя.
Между ними — полшага. Целая пропасть.
***
Гермиона возвращается в кабинет, где стены узкие и давят сознание. Она дышит рвано, часто, обжигая себя горячим дыханием. Жмурится, сражаясь с собственными демонами, что визжат в голове на ультра-звуке.
Не передумать. Не передумать.
Нельзя передумать.
Гермиона открывает ящик крохотным ключом, плюя на заклинания, хватает бумагу, которая, чёрт побери, вся в следах потных пальцев.
Сова для миссис Малфой с предупреждением о том, что через пару дней случится с её сыном. И с мужем, наверное, тоже. Это единственное, что она может сделать. Последнее, чем она может помочь.
И всё же, оправляя сову, Гермиона чувствует надежду. Как чувствует и то, что надежда ложная. Такая же фальшивая как и вся её жизнь ныне.
Сова, что вылетает по адресу — её акт милосердия, а, может, её интерлюдия предательства. Сова, что вылетает по адресу — начало её коробящейся, трескающейся, раскалывающейся на куски бездны.
Между ними с Драко Малфоем теперь полшага.
Ещё никогда они не были так далеки.