4
Подвалы были густо напоены влагой, но на сей раз художник заботился не о своих суставах. Скорее уж опасался за голову, так как этот орган имеет в жизни гораздо большее значение.
Факел давал мало света, и художник, прикованный к стене цепями, тяжкими, как укоры совести, даже не видел лица своего истязателя. Свистнул бич, заканчивающийся свинцовым шариком, и узник почувствовал пронизывающую боль.
— Не забудь присыпать ему раны солью. — Голос графа Мортена шел откуда-то из тьмы.
После первого часа художник перестал ощущать боль. Он перестал вообще что-либо ощущать. Ему казалось, что душа покинула его тело и повисла над ним, словно в задумчивости, полной мягкой иронии. Ибо что есть тело? Так, ничего не стоящая оболочка, «ящик». Правда, ведь существовал еще и ящик Пандоры...
Душа художника запросто проникла сквозь толстые стены замка Кальтерн и порхнула на свободу, к вересковью.
«Значит, я умер», — с удивительным безразличием подумал художник, учитывая последний факт.
Но он не умер. Ведро ледяной воды вернуло его к жизни. Он обрел сознание без всякой радости.
— Ты хотел умереть, маляр, — говорил граф. Его голос, казалось, доходил до художника из дальнего далёка. — Не забывай: не только ты мастер своего дела.
Палач взялся за прижигание.
— Не-ет! — крикнул художник. Его голос перешел в стон.
В воздухе разлился неприятный запах паленого мяса.
— Мой палач — гений, — как ни в чем не бывало продолжал Мортен. — Его искусство оценил даже некий инквизитор, гостивший у меня, а он не был профаном, поверь. Я готовил своего палача к его сложному ремеслу с детства. Он с младых ногтей подвергался самым изысканнейшим истязаниям, чтобы ознакомиться с будущей профессией, так сказать, изнутри. Поэтому его тело так деформировано... Юные кости очень легко растягиваются... Но зато его руки нежнее лепестков горных фиалок.
— Ааааххх!!!
Теперь художника растягивали.
— Ты сетовал на ревматизм, маляр. Говорят, растягивание прекрасно влияет на такого рода недомогания.
Художнику казалось, что еще чуть-чуть — и его конечности оторвутся от тела.
Но палач, как всегда, знал лучше. Он приводил свою машину в движение с тонкостью виртуоза, исполняющего необычную мелодию на доведенном до совершенства инструменте.
— Оооохх!
Мелодия была воистину необычной.
— Вероятно, ты пытаешься понять, мэтр, зачем я, собственно, держу тебя здесь и истязаю. Не думай, что ты первый из моих гостей, с которыми произошло подобное, но в данном случаея хочу, чтобы ты нарисовал для меня дело моей жизни...
Художник не думал ни о чем. У него не было ни сил, ни даже воли, чтобы выслушивать графа. Он любой ценой пытался потерять сознание. И не мог.
Искусство палача превратило механизм для растягивания в дыбу. Истязатель начал готовить тиски.
— Пощади ему пальцы. Они ему будут нужны, — распорядился Мортен.
Палач застыл в неподвижности. Спустя минуту отложил тиски.
— Это будет нечто совершенно особое, неповторимое. Такого заказа ты еще не получал...
Тело художника истекало потом, кровью и мочой.
Неожиданно жертва почуяла свой шанс. Сейчас он потеряет сознание. Однако, прежде чем это случилось, художник еще успел уловить слова Мортена:
— Я хочу, чтобы ты изобразил для меня на полотне свое страдание, мэтр.
5
Художника разбудила боль. За небольшими исключениями у него болело все тело, так что он даже не пытался пошевелиться. К этим немногочисленным исключениям относились, в частности, веки. Он осторожно приподнял их. Это был не подвал, а просторная сухая комната. Он лежал на огромном ложе под балдахином.
За окном в этот момент как раз начинало светать. Но даже свет не был таким бледным, как лицо художника. По комнате бродила служанка с невероятно обильными формами. Она сметала со стен паутину, которую пережевывала вместе с хлебом своими чудовищными челюстями и затем укладывала на раны художника. Среди пауков царила вполне оправданная паника.
Перед самыми глазами художника на стене висел портрет женщины невероятной красоты. Он подумал, что такое лицо хотел бы увековечить на полотне. Увы, кто-то сделал это раньше его. Если б художник не был человеком искусства, а обыкновенным мужчиной, то первое, что пришло бы ему в голову, было бы: «Вот женщина, которую я хотел бы иметь». Но он был художник, и поэтому эта мысль оказалась лишь второй.
Волосы женщины были черны как ночь, кожа — светлее слоновой кости. Однако внимание привлекали ее глаза. Было в них что-то особенное, какая-то тайна, отграничивавшая красоту от обыденности.
— Та-ак. Желание уже осталось позади...
Художник не мог видеть графа. Мортен находился в глубине комнаты, за его спиной. Говорил тихо, почти шепотом, словно они находились в святилище.
— История нашей любви относится к роду трагических, и однако ни один трубадур не пожелал бы о ней петь. Думаю, никто из числа героев этого... произведения... не попытался бы даже изменить ход событий. Впервые я увидел ее тридцать лет назад, когда наведывался в одну из немногочисленных деревушек, много веков принадлежавших роду Мортенов. Это случилось уже после кончины моего отца, и я хотел узнать что-нибудь о состоянии доставшегося мне имущества. Так случилось — думаю, неслучайно, — что в тот момент в деревне карали преступников различной стати. Я никогда не скрывал своей склонности получать удовольствие от чужих страданий, впрочем, мой род славен этим. Примерно раз в три поколения случается среди Мортенов чудовище моего покроя. Староста деревушки хотел мне понравиться — отсюда и зрелище. Когда я глядел на мучения несчастных глупцов (было организовано даже колесование), я ощущал нездоровое возбуждение, мой membrum virile [129]живо реагировал на вид свежей крови, на хруст ломающихся костей и крики, полные боли и... страдания. Я этого не стыжусь. Но в группе простых страдальцев была и она. Ты, вероятно, удивился, мэтр, видя несомненное благородство ее черт, что столь прекрасное существо было простой мужичкой? Ну что ж... скорее всего в ее жилах текла голубая кровь Мортенов. Кто-то из моих предков активно поучаствовал в ее зачатии. Разумеется, она сразу же приковала к себе мое внимание. Приковала так крепко, что мои несчастные глаза оказались в положении узника, лишенного малейшей надежды на освобождение. Сравнить это можно только с твоей ситуацией, мэтр.
Граф рассмеялся. Художнику было не до смеха. Он промолчал. История Мортена, повествуемая тихим, гипнотическим шепотом, затягивала слушателя, словно болото жертву.
— Мальчишка, не заслуживавший звания истинного истязатёля, уж не говоря — палача, полосовал ее прекрасное тело суковатой палкой. Она кричала, но в глазах ее... в ее черных, как отчаяние, глазах светился экстаз! Понимаешь, мэтр, она жаждала боли и унижения. Потом я узнал, что ее наказали за воровство, но я-то знаю, что она воровала лишь ради того, чтобы получить наказание. Она была моей противоположностью, антитезой, если бы я был ночью, то она — светлым днем и так далее. Она увлекла меня. Я забрал ее в Кальтерн, сделал хозяйкой моего замка. До той поры я думал, что мое сердце не способно на какие-либо чувства. Кроме нездоровых эмоций...
Граф горько рассмеялся. Звуки, доносившиеся из глубины комнаты, подсказали художнику, что Мортен ходит от стены к стене.
— У нее было простое имя, о котором мы оба тут же забыли. Обращаясь к ней, я говорил: «сокровище мое». Это звучит банально, но прекрасно отражает суть того, что эта девушка значила для меня. Впервые в жизни я полюбил по-настоящему. Это была удивительная любовь. Ночи мы проводили в подвале, где я подвергал ее без помощи палача (тогда он еще был неоперившимся птенцом) самым изощренным истязаниям. Лишь тогда мы достигали оргазма. Оба. Да-а... Это была необыкновенная любовь... Но, как сказал один философ: «Дела людские идут не настолько хорошо, чтобы большинству нравилось только самое лучшее». Мы были другими, но были ли худшими? Это все равно что любовь убийцы с самоубийцей, идеального палача с идеальной жертвой. Теперь я вижу — впрочем, возможно, видел уже тогда, — что наша любовь неизбежно стремилась к своему концу, к свершению...