Художник многое бы дал, чтобы сейчас, в этот момент, обернуться и взглянуть в лицо графу Мортену. «И написать его», — подумал он.
— Я убил ее. Задушил собственными руками. Я наверняка знал, что она жаждала именно этого. И однако ее смерть потрясла меня. Я почувствовал скорбь, тоску, невыносимые страдания... И еще — что я самый одинокий человек на свете. Я постоянно страдаю, мэтр, страдаю, как никто не страдал до меня. Я мучаюсь во время бессонных ночей, а если мне удается уснуть, то вижу во сне снова ее. Только когда я велю себя истязать, то получаю минутное облегчение. Так, словно физические страдания моего жалкого тела позволяют мне на мгновение забыть о муках душевных. Из-за этого я стал походить на нее. Дьявольщина! Она! Всегда она! Только она!!!
Граф подошел к портрету, тем самым оказавшись в поле зрения художника. Он был бледен, бледнее даже, чем обычно.
— Я хочу, чтобы ты написал для меня свои страдания, мэтр. Я хочу упиваться твоими мучениями и... на несколько минут забыть о своих. Я хочу получить изображение человека, который ежедневно подвергается истязаниям, тоскует по свободе, но у которого нет надежды обрести ее. Я хочу иметь картину твоей души, мэтр. И пусть это не будет зала пыток, я терпеть не могу буквализма. Это должно быть твое естество, состояние твоего разума.
— Значит, я никогда не покину стен Кальтерна? — спросил художник. Он не хотел, чтобы голос выдал его страх. Но голос оказался предателем и... выдал.
— Никогда.
Мир закружился перед глазами художника, предметы утратили форму и аромат. Он потерял сознание.
6
Время уходило на рассмотрение вересковья. Вересковье ночью, когда зрение уже приспосабливалось к темноте, вересковье бледным рассветом, вересковье в полдень и к вечеру. Время текло медленно, размеренно. Граф Мортен решил, что организм художника не выдержит ежедневных истязаний. Поэтому палач мучил художника только раз в неделю. Однако хуже всего были одиночество и неволя. Мортен больше уже не посещал влажной комнаты в каменной башне. Дошло до того, что художник с тоской ждал дня мучений. Тогда он пытался завязать разговор с палачом. Но тот молчал как заклятый.
Пищу художнику приносил человек, отвечающий за всех узников замка Кальтерн (сейчас художник был единственным узником). Однако разговаривать с ним было невозможно, потому что он просто просовывал миску с пищей или водой через специальное оконце в двери и уходил.
Время от времени художника навещала знахарка, та самая, которая впервые осматривала его раны. Художник заговаривал с ней до того момента, пока наконец не увидел, что женщину лишили языка. Быть может, только для того, чтобы она не могла беседовать с художником. Чтобы его одиночество было абсолютным.
Спустя некоторое время он уже настолько ослаб, что не мог самостоятельно встать и подойти к окну. Целыми днями лежал на лежанке и страдал. Снова и с невероятной силой давал о себе знать ревматизм.
Несмотря на это, он надеялся, все еще верил в покровительство князя Сорма, в Провидение, которое порой берет под защиту художников, потому что они ведь — прекраснодушные идеалисты, верящие в слепую судьбу. Верил он также и в то, что вера творит чудеса. Мечтал, что в один прекрасный день безымянный палач переломит наконец позвоночник своему хозяину — не по злой воле, а случайно, потому что ведь он был верен, как пес.
Каждый день он представлял себе, как отомстит Мортену. Его ненависть приняла болезненные размеры. Стала манией. Он целыми днями размышлял о разновидностях пыток, которым подвергнет графа, пока наконец не понял, что именно этого-то Мортен жаждал больше всего. Это окончательно лишило художника надежды. Он перестал есть, похудел и ослаб еще больше. Начал помышлять о собственной смерти. Не покончил с собой только потому, что все же придумал способ отомстить Мортену. Он решил отложить самоубийство на потом, как откладывают различные несущественные дела, чтобы уступить место вопросам более существенным. Он начал писать.
Писал день и ночь, следующий день, следующую ночь. Он писал беспрерывно, без передышки. А когда закончил — выбросился в окно.
7
— Я считал, что окно слишком узкое, чтобы кто-нибудь мог протиснуться сквозь него, — бросил Мортен слуге, отвечавшему за узников. Они стояли у основания башни над разбившимся художником.
— Это был человек исключительно тощего строения, — ответил слуга. — Кроме того, сквозь окно не было смысла убегать, стены башни совершенно неприступны. Так зачем же было устанавливать в окне решетку или уменьшать просвет? Откуда мне было знать, что кто-то захочет просто прыгнуть с башни. Это же верная смерть.
— Хорошо. Можешь идти. В конце концов, самое важное то, что он закончил картину. — Последние слова Мортен проговорил уже про себя.
«Итак, он решился на то, на что я никогда не мог решиться, — думал граф, взбираясь по крутым ступеням каменной башни. — Выбрал смерть как, в своем понимании, бегство. А если правы различные сектанты, которые бродят по свету и вещают — каждый по-своему — абсолютную истину? Если смерть означает не конец, но, наоборот, начало? Если существует жизнь вечная? Меня это не интересует. Вечная жизнь означает для меня вечное страдание. Но разве, продолжая жить в этой юдоли слез, я сокращаю себе тем самым вечность? Ведь для того я принимал в Кальтерне всех этих шутов, алхимиков: я хотел продолжить жизнь и сократить вечность...»
Он вошел в комнату-узилище. Сразу направился к картине. У графа дрожали руки, когда он брался за полотно, накрывающее холст.
На картине с невероятной тщательностью была изображена комната, в которой художник провел почти год жизни. Лежанка, прогнивший стол, прогибающийся под собственной тяжестью, каменные стены, заросшие плесенью, станок с натянутым на нем полотном (на полотне — соответствующим образом уменьшенное изображение камеры и так далее) и, наконец, небольшое оконце, выходящее на юг, на вересковье. Единственной деталью, отличающей картину от реальности, была решетка на окне.
«Символ рухнувшей надежды», — подумал граф.
Он был разочарован. Он уже не помнил, чего, собственно, ожидал, но наверняка знал, что не этого.
Когда граф выходил из комнаты, ему вдруг почудилось, что он слышит протяжный крик такого безбрежного отчаяния и страдания, что он покачнулся и чуть было не упал. Он подбежал к окну.
— Ты слышал что-нибудь? — крикнул Мортен проходившему внизу конюху.
— Нет, господин, — ответил конюх.
— Крик. Чей-то крик... Ну, говори, слышал или нет?!
— Я ничего не слышал, господин...
— Значит, ничего не слышал и я, — проворчал граф.
Но в ту же ночь его разбудил тот же крик. Лишь тогда он понял, что художник все же выполнил задание.
«Картина — это образ его души, то, что в нем! — лихорадочно думал Мортен. — А самое важное в картине то, чего на ней нет! А нет — художника!! Человека, глядящего на свою камеру... Вот что изображает картина — разум художника, состояние его души...»
Мортен сорвался с ложа и побежал к одинокой башне. Он так быстро взбирался по ступеням, что, добравшись, едва мог дышать. Вошел в комнату. Сел на лежанку перед картиной. И снова услышал крик.
Собственный.
8
Труп графа Мортена нашел палач и разрыдался; его собственная жизнь неожиданно потеряла смысл. Предсмертный вопль графа слышали множество людей. Все как один клялись, что не забудут его до конца дней своих.