Мсье Марселен (я его знал и часто посещал по меньшей мере лет двадцать пять) до самой смерти был рупором общественного мнения. Я осмелился бы даже сказать так: его источником. Узнать мнение Марселена в девять утра этого дня стоило для меня получения надежного донесения из генерального штаба.
Я знал достаточно, чтобы уразуметь: новость уже по крайней мере трижды обежала город. Я получил также подтверждение того, что одна из моих тайных мыслишек была верной. Все главным образом обсуждали — и с осторожностью, которая, похоже, склонялась к простому и безусловному одобрению, — присутствие и эффективное участие во всей этой истории г-на де К. Обывателям едва ли даже приходило в голову — и уже в который раз! — удивиться по этому поводу. Я смекнул, что ему (ему и, само собой разумеется, еще некоторым другим из его клана) не замедлят приписать роль главной пружины всего действа.
Я присвистнул в знак восхищения безупречной ловкостью г-на Жозефа. Я мысленно снял шляпу. Это была первоклассная работа.
Хотите верьте, хотите нет, но когда я думал о свидании, которое меня ожидало, то факт, что я буду иметь дело с подобной высшей ловкостью и удачливостью, меня согревал и ободрял. Я полагаю, что сильнее всего леденит мне душу посредственность (болтовня г-на де К. и его трусоватость).
— Кусок сахара, который вы у меня купили, — сказал Марселен, — немного великоват. Чем вы станете колоть его у себя дома? Только не обижайтесь.
— Деревянным пестом, который я со скуки выстрогал себе ножом как-то зимним вечером, — ответил я.
— Это же так неудобно, — сказал он.
Я дал ему помолчать.
— Надо бы вам приобрести себе молоточек, — продолжал он. — Зайдите-ка к Жюлю. У него они есть.
Совет не пропал даром и был услышан.
Жюль, как я заметил сразу, знал почти всю подноготную. Он всегда был гораздо хитрей, чем Марселен. Он посмеялся и надо мной, и над моим молоточком с весьма тяжеловесной иронией. Но я обладаю ангельским терпением и выпытал у него, конечно, во сто раз больше, чем он того хотел бы.
Все особенно подчеркивали присутствие г-на де К. при похищении не Жюли — так уже никто не говорил, — а мадемуазель де М. (это было знаменательно); присутствие, о котором растрезвонили Гроньяр, его соседи и (обратите на это внимание, как это сделал я) супруги Кабро, которые с шести часов утра слонялись по кабакам и по улице. Надо отметить также, что супруги Кабро расплачивались за выпивку не экю или луидорами, а монетками самое большее в сорок су, но чаще монетами в один франк и даже в десять бронзовых сантимов: все они явственно воняли сапожным варом. Невозможно было утверждать или по меньшей мере заподозрить, что они подкуплены. Рассказывали, что по такому случаю мадемуазель де М. была разодета как королева и — не удивляйтесь — наряжена предупредительными заботами (я подчеркнул это слово, поскольку Жюль напирал на него), предупредительными заботами госпожи де К. Было дано подробное описание патетических излияний дам (к ним добавили еще госпожу П. и госпожу де С.) в минуту отъезда экипажа. И еще уточняли, что эти дамы, обессилев от переживаний, в настоящее время рыдали в своих постелях, не улучив минутки даже на то, чтобы расшнуровать свои корсеты. (В это можно поверить, особенно если им было известно про эти толки.) Жюль получил сведения от Мишеля, который, похоже, распряг лошадей только в пять часов утра, после того как отвез домой госпожу де К. одну-одинешеньку и явно не в себе. Прежде чем дойти до двух главных участников событий, г-на Жозефа и мадемуазель де М., молва основательно занялась всем кланом нашего высшего общества; она каждого наделяла значительной ролью, приводила дословные высказывания разных лиц, предлагала неоспоримые доказательства и вообще добавляла, что многочисленные свидетели видели все собственными глазами. Оставалось только поверить в невозможное и сказать: «Аминь».
Чтобы мне не в чем было себя упрекнуть, я заглянул в москательную лавку и к торговцу посудой, но я знал, что ничего больше не узнаю; я мог бы избежать расходов на покупку нового кувшина для молока. Не будем ни о чем жалеть: надо, значит, надо.
Я вернулся домой и навел некоторый порядок. Но такой, какой следовало навести. Вот что женщин невозможно заставить понять. Повесьте себе на шею существо этой породы, и ваше счастье вечно будет подвержено опасности оказаться в один прекрасный день испорченным тестом на бритве, неуместной метелкой из перьев или шваброй. Образцовый порядок — это притворство, к тому же столь очевидное, что серьезный противник всегда будет вас за него презирать. Вы таким образом разоблачаете перед ним суть ваших уловок. Куда труднее объяснить себе разные досадные мелочи. Кто же до этого додумается?