Рыцарское
Проклят тот, кто согласится пить кровь по собственной воле. Но и несдобровать тому, кто был обращён во спасение. Так случилось и с Дамианом. Он умирал от шальной пули, полученной во время восстания, когда по его душу явился таинственный князь Вишнивецкий - известный на всю Варшаву отшельник. Он долго говорил о чём-то очень пространном, отвернувшись к окну, ему вторил тихий голос графа Левандовского. Что было потом, Каминский не помнил. Знал лишь, что очнулся уже вампиром. С тех пор так и повелось: он отдалился ото всех, укрылся в своём имении и целиком посвятил себя музыке. Его называли сумасшедшим, о нём ходили разнообразнейшие сплетни, но граф предпочитал не слушать. Он не мог так жить, не мог смириться с нуждой убивать, не мог принять себя и свою нынешнюю сущность. «Терпи, терпи», - говорил в такие минуты Велислав Потоцкий - его единственный и постоянный посетитель. Легко ему было говорить - он с горя согласился на такое существование, не сумев пережить гибель любимой жены. Дамиан боялся этого вечно улыбающегося вампира с его странной манерой говорить и держаться. Что-то в нём было такое, что отбивало любое желание контактировать, но у графа не было другого выбора - одиночество слишком давило. Теперь вдруг у него появился шанс на счастье, на семью, но он был слишком уж призрачный. Жить с вампиром - это наказание, страх. Всякий может сорваться, и тогда жертвой станет ни в чём не повинная супруга. А Дамиан не хотел для неё такой судьбы. Он с содроганием вспоминал собственные приступы гнева. Да, кровь не трогала его так, как трогала его сородичей, но в минуты неконтролируемой злости - его личного проклятия, он бывал ужасен. Графу совсем не хотелось пугать бедную девушку таким образом, не хотелось рушить сформированный образ - он услышал её мысли, они были полны куртуазных идеалов и детских мечтаний, правда, кое-где проскальзывали робкие подозрения касательно его возраста, но и тут её сознание рисовало доброго рыцаря, страдальца и мечтателя, но никак не чудовище, каким он на самом деле был. Нынче культура романтизирует образ кровопийцы, наполняя его винтажным шармом и определённым изяществом, недоступным нынешнему поколению. Они рисуют его то злобным гением, то страдальцем с живой душой, но всё время забывают про то, кто таков вампир на самом деле - несчастный, ставший таким с горя или по чьему-то умыслу, вынужденный питаться чьей-то жизнью, чаще всего не добрый, и не злой, а просто тень былого себя, погруженный в думы о бессмертном. О, поверьте, настоящие вампиры не страдают, им нечем страдать, а если уж их и гложет боль, то они хранят её глубоко внутри, никому не давая о ней знать - таковы законы наречённых детей Сатаны. Дамиан Ежи перебирал чёрно-белые клавиши, уже рябившие перед глазами и будто обращавшиеся в таких же по цвету птиц, а затем шумно вылетавшие в приоткрытое окно, в рассветное небо Варшавы. Так и мелодия убегала от Каминского, пряталась под крышкой, шуршала листами нотной тетради и стекала на пол, оставляя за собой лишь едва заметный след из нескольких тактов. Она была похожа на мазурку Домбровского и на полонез Огинского, на медленный куявяк и на «Соколов», которых часто раньше певали в этих краях. Она звучала, как звучали полонезы Костюшко и деревенские напевы где-то в Мазовии, она вобрала всё польское величие и всю польскую красоту, но чтобы не пытался сыграть Дамиан, выходило не то и совсем не его авторства. Конечно, и музыка Августина была чем-то Божьим, нежели его, графа Каминского, произведением, но он любил спорить с Господом. В конце концов, больше ему не с кем было спорить.
***
Крепко и по-настоящему хорошо заснула девушка только к утру - спать ей не давали мечтания и беспокойные сны: то ей представлялся изящный мужчина в старинном польском мундире, то рекой лилась кров и слышались крики раненых и умирающих, то кто-то громко приказывал стрелять, то слышались революционные песни. Перед Августиной мелькали разные люди: солдаты, повстанцы, горожане, где-то, казалось, появился и сам Дамиан: вот он, стоит, направив пистолет на кого-то за баррикадами, вот он бежит куда-то, уворачиваясь от пуль, вдруг падает, подстреленный, и замирает. Картина то и дело сменялась, а на заднем плане кто-то будто озвучивал это страшный и непонятный немой фильм тихим, вкрадчивым голосом, вещая о второй четверти девятнадцатого века. Веретинская металась на кровати, пытаясь проснуться, но тут же возникал перед ней высокий черноволосый мужчина в строгом костюме и качал головой, затем неумолимо продолжал рассказ. Так длилось до самого рассвета, пока морок не исчез, а странный человек не даровал ей спокойный сон.