— Из какого города?
Контрабандист не решался отвечать; он бросил недоверчивый взгляд на стоявшего пред ним на коленях казака. Мог ли он ему довериться? На загорелом, одичалом, грозном лице этого человека нельзя было прочесть ничего, а между тем юноша не мог уже взять свое слово назад.
— Из Д., шепотом произнес он.
— Из Д.! — воскликнул казак, приподнявшись с колен. — Так я должен знать тебя. Как тебя зовут?
— Я был еще ребенком, когда меня переправили за границу, вы меня не знаете.
— Ты был рекрутом?
Молодой человек дрожал при мысли, что он выдал свою тайну, и что солдат теперь может погубить его, если захочет заслужить благорасположение начальства. Но старому казаку нечего было спрашивать ответа; он прочел на лице пленника, что угадал его тайну.
— Как тебя зовут? — продолжал он спрашивать, — доверься мне, скажи, как тебя зовут, как зовут твоих родителей?
Старик вполовину поднялся с своего места; рука его все еще держала талисман, висевший на шее пленного контрабандиста, и он с видимым нетерпением ждал ответа своего пленника. Последний понял, что полная откровенность может приобрести ему расположение его стража, а недоверие, напротив того, должно рассердить его, и потому решился на честное признание.
— Меня зовут Нафтали, — сказал он. Казак задрожал всем телом.
— Где твои родители?
— Да разве я знаю, есть ли у меня еще родители?
— Как их звали?
— Отца звали Хуне, а мать Ривке.
Солдат как-то странно вскрикнул.
Изумленными глазами взглянул на него другой казак, лежавший в углу шалаша, между различными товарами рассматривавший то щетку, то ножницы, то колоду карт, прятавший в свой карман то нож, то табакерку, восхищавшийся бутылкой лаванды, предполагая в ней какую-нибудь славную водку и внутренне радовавшийся глупости своего товарища, который предоставил ему полную свободу распоряжаться вещами контрабандиста.
— Что случилось, старче? — спросил он.
— Негодяй укусил мне руку, Иван, — отвечал ему товарищ, дрожащим голосом.
— Ха! ха! ха! — засмеялся казак, не переставая рыться в товарах. — Заткни ему глотку соломой и затяни веревкой горло.
Старик обеими дрожащими руками взял голову изумленного пленника и, горячо прижимая ее к своему сердцу, шепнул ему на ухо:
— Не кричи, не выдавай себя, — я твой отец!
Контрабандисту стоило большего труда затаить в себе крик удивления и радости.
— Вы отец мой!
— Тс! меня зовут Иехиель[7], а мою жену Ривке; мальчика, которого мы пятнадцать лет тому назад отправили за границу, звали Нагадали и талисман, который ты носишь на шее, дала тебе твоя мать, после того как у неё умерли двое детей. Ты мой сын, мое дитя!
По лицу контрабандиста текли тихие, горячие слезы старика, прижимавшего его к груди своей.
— Матушка жива еще? — спросил молодой человек.
— Жива, слава Богу.
— Слава Богу! А ты, тате-леб (дорогой папенька), сделался казаком!
— Когда тебя увезли и переправили за границу, явилось подозрение, что мы, твои родители, способствовали твоему побегу. Меня схватили, заковали в кандалы, допрашивали и отправили в Киев; там решили отдать меня в солдаты на всю жизнь, одели в солдатское платье и увезли.
— Господи Боже мой! В солдаты на всю жизнь!
— По счастью этот срок уже приходит к концу, — с горькою улыбкой сказал старик. — Как видишь, дитя мое, я уж очень стар. Страдание плохое средство продлить жизнь. Куда не таскали меня? То странствовал я по снежным сугробам, сопровождая преступников в Сибирь, то отправлялся к берегам отдаленных морей; то приходилось мне карабкаться по хребтам высоких гор, и наконец меня, точно цепную собаку, привязали здесь, чтобы не впускать воров в Россию.
— А ты не мог убежать?
— Солдатом то? В этом платье? В эти годы и после присяги!
— Развяжи мне руку, отец, чтоб я мог обнять тебя?
— Ах, сын мой, я бы очень рад сделать это, но не смею; этим я бы выдал и тебя и себя. Вон видишь того человека? Он хитер и зол... Но дай хоть посмотреть на тебя, дитя мое. Ты возмужал посреди нужды, несчастия и лишений. Верно, ты много выстрадал на чужбине, одинокий, беспомощный? Мы ничего не могли для тебя сделать, бедное дитя мое; меня увезли, а мать, которая охотно бы разделила с тобою все, что имела, боялась навести на твой след, если бы стала разыскивать тебя и посылать тебе кое-что.
— Когда ты видел ее в последний раз?
— Где же мог я ее видеть? Разве эта несчастная женщина, которая должна была снискивать пропитание для себя и для остальных детей, могла последовать за мною, или я мог навещать ее? Дети, конечно, уже выросли, если Бог только сохранил их.