В доме, куда мы теперь входим, еще господствует глубокая, торжественная тишина. Женщины и дети в праздничных костюмах сидят молча вдоль стен. Из противоположного дома долетают сюда громкие мужские голоса, читающие с особенными традиционными модуляциями историю исхода и избавления. Но вот входит хозяин дома, в сопровождении двух сыновей. Он сегодня дольше всех молился в синагоге; он вообще оставляет ее последний. На закате жизни человек посвящает больше времени молитве, он долее отдыхает в храме Божием от житейских работ и ниже преклоняется пред управляющим всем миром Божьим промыслом. При появлении старца все присутствующие поднимаются с своих мест и со всех сторон раздается «Gut lom-Tow!» (доброго праздника!).
Пред богато накрытым столом по средине комнаты стоит диван, устланный подушками и коврами; — это трон седого царя семейства, медленно и с тихою молитвою обходящего теперь вокруг стола.
Еврей во всех случаях всегда прежде всего обращает сердце и взор свой к Богу, он никогда не забывает молиться Ему, благодарить и славить Его!..
Губы патриарха перестали шептать молитву, он подходит к своему трону и надевает лежащий тут же белый саван. Саван — в вечер светлого праздника, среди веселых и праздничных лиц, яркого освещения, блестящей посуды и вкусных вин! Не напоминает ли это прекрасного обряда древних обитателей классического Египта, появлявшихся на всех своих торжествах и праздниках с мумиями своих предков для того, чтобы в самые радостные минуты, во время полного наслаждения жизнью, не забывать и о смерти? Сколько житейской мудрости, сколько благочестивого и назидательного в этом простом обряде! Когда достигшее сознания дитя робко спрашивает мать о значении этого платья, спрашивает, для чего белый саван покрывает черный праздничный талар? — А для того, отвечает мать, чтобы человек никогда не забывал, что он должен умереть.
Надев белоснежный саван, старец садится на приготовленное для него место, в почетном углу и переднем конце стола. Одна из дочерей, роза Сиона, тип восточной красоты, цветущая молодостью, с волосами и глазами, черными как безлунная южная ночь, с выражением благочестия и девственной невинности на прекрасном лице, подносит таз и кружку своему старому отцу и трижды обливает водою концы его пальцев. Так омывало свои руки еврейское духовенство пред всяким священнодействием, в то время когда еще существовал Иерусалимский храм. Но разве теперь не каждый еврей священник?
Он освящает брачный союз и хоронит, он связывает и расторгает и может совершать всякое священнодействие, не приняв священства.
Все семейство сидит за столом, молитвенники открыты, бокалы наполнены, над вином произнесено благословение и отец семейства, указывая рукой и глазами на лежащие три мацы, говорит: «Такой хлеб ели праотцы наши в Египте; кто голоден — пусть разделит его с нами, кто терпит нужду — пусть примет участие в нашей трапезе!».
И как бы на это радушное приглашение, с которым обыкновенно евреи садятся за стол в первые два вечера праздника пасхи, в отворившуюся дверь входит человек с поздравлением «Gut lom-Tow!». Он приближается к столу и занимает стоящий тут порожний стул, приготовленный для неожиданного гостя. Мужчины протягивают чужому человеку руки с обычным приветствием: «шолом алейхем!» (мир вам), женщины подают ему гагаду и бокал. Никто не спрашивает гостя, зачем он здесь и кто он, и прерванный на минуту священный обряд «седер» снова продолжается, нисколько не стесняемый присутствием незнакомца. — Однако же этот незнакомец не нищий, на нем нет лохмотьев, его лице не искажено голодом, на нем не видно следов несчастья. Он, напротив того, одет в богатое праздничное платье из черного шелка, его приемы полны благородства и достоинства, и орлиный, гордый взгляд его вызывает невольное к нему уважение, хотя он еще молод.