Семнадцать лет! Скорей, юноша — жизнь коротка, родители стареют, невесты растут во всех углах и концах, скорей, ищи себе жену, ибо нехорошо человеку жить одному на земле. Семнадцать лет — и еще ничего для будущего, для семейной жизни, — как будто время не имеет крыльев, как будто свет не имеет невест!
Родители хлопочут, шадхан[1] тоже работает, тетки и дяди не дают покоя, — ради Бога, уже пушок растет на подбородке у Менделя! Счастливый путь, — юноша, это жизненный путь, юноша, — ты несчастный человек!
Пугливый взор опущен в землю, кровь подступает к бледным щекам — Мендель стоит перед своей невестой, дрожит, стыдится, без воли, без понимания того, что он делает, что другие делают с ним! Оба они смотрят в землю, — к чему видеть друг друга? Родители желали, и небо решило, — кто посмеет противиться решению неба? Тонкое покрывало опускают на лице невесты, жених набожно повторяет за раввином обычную формулу, дрожащими руками надевает кольцо на протянутый палец и жадно пьет поднесенное вино, — целый день он ничего в рот не брал, — разбивает ногой чашу, и стоит одной ногой в хедере, а другой — в супружестве! Давно пора! Семнадцать лет! Помилуйте, да отцу его было всего пятнадцать, когда он стоял под хупе[2], матери его было всего шестнадцать, когда она носила его под грудью! Да, нынешнее поколение портится!
Годы бегут и тащат нас с собою. Родители Менделя удалились в царство теней, царство страха и ожиданий, куда удаляется утомленная надежда, куда набожность уносит свои драгоценности, где вера ищет вознаграждения за все земные лишения. Мендель остался один, без помощи, без опоры, предоставленный своей собственной слабости. Он еще никогда не знал заботы, он никогда не думал ни о настоящем, ни о будущем, он предоставлял родителям заботиться и работать за него. Теперь, после их смерти, сын стоял без плана, не зная за что взяться и что предпринять. Добрый отец, правда, заботился о своем добром дитяти; он оставил ему в наследство старую серебряную посуду, старые и новые рубли, шелковые и меховые платья, домашнюю медную и всякого другого рода посуду. Старые вещи были скоро проданы наследником торговцу, и деньги заперты в сундуке. К несчастью, он не знал никакого средства, как оживить эти мертвые куски меди и серебра, и как заставить их расти; ежедневно черпал он из податливого сундука; он черпал беззаботно до того, когда в одно прекрасное зимнее утро он нашел сундук пустым, не было в нем ни одной из тех чудодейных бляшек, которые обладают такою магнетическою силою. В сундуке ни копейки, в доме ни куска хлеба, в печи нет дров, снег бьет в окна, ветер свистит в трубе, — Мендель, его жена, дети дрожат от холода и голода, — но он, — он не говорит ни слова, пусть плачет жена, пусть кричат дети; он жмет плечами и набожно говорит: «так, значит, Богу угодно; что Он делает, сделано хорошо!» И затем он уходит.
Куда?
В школу, где живут нищета и набожность, лишение и вера; где благодетельные люди отыскивают бедных, когда хотят совершать свои благодеяния втайне; в школу, куда богобоязненное счастье приносит свое благодарение, а несчастье свое тихое горе, и где в молитве проводят свою жизнь те, для которых ничего больше не осталось в жизни и которым нечего уже терять в ней!
Молитва кончилась; все расходятся домой; пустеет молитвенный дом, где еще за минуту перед тем раздавались сотни голосов молящихся, возносивших свои утренния молитвы небу. Лампадки, зажигаемые за упокой усопших, горят тусклым огнем и издали кажутся желтыми пятнами при свете солнца. Скамьи и столы сдвинуты в беспорядке; посетители, видно, так же поспешно ушли, как поспешно пришли на молитву, — время всем дорого и все знают его скоротечность. Только Мендель еще сидит в школе, — единственный человек, для которого время, казалось, не имело в себе ничего дорогого, ни скоротечного, один из всей толпы, так поспешно и быстро удалившейся, остался он, погрузив глаза и ум в толстую книгу. Проходящее время, удалившиеся из школы люди, жена и дети, жизненные заботы, — все и все забыты. Что ему, отшельнику, до всего света, в котором все кипит, шипит и ленится, как в котле колдуньи? Какое дело ему до людей, вечно трудящихся у машины жизни, орошая ее своим потом и кровью? Его сердце посвящено Богу, его дух — учениям, собранным в этой книге. Когда этот человек, теперь уже пожелтевший, как пергаментные листы, лежащие перед ним, поседевший от времени и недостатка воздуха и движения, лишился своих родителей и оставшегося после них наследства, когда он лишился последнего куска хлеба, не зная к кому обратиться за помощью, — тогда перед ним открылись двери школы, в которой он проводит день за днем в молитве и учении, в посту и страданиях, от восхода до заката солнца. Вечно открытый Божий дом принял его со всем его горем, и набожные посетители этого дома уделяют несколько крох этому человеку, который молится и читает псалмы за упокой душ умерших, который для счастливых имеет наготове улыбку, а для несчастных — слово утешения.