Эти ночные гости никто иные как сыщики рекрутов; под покровом ночи подкрадываются они к спящим жителям, застигают их врасплох и уводят тех, которые подлежат рекрутской повинности.
На своей маленькой кроватке спит двенадцатилетний мальчик. Два человека приближается к нему; мальчик пробудился и остолбенел от испуга; его стаскивают с постели, осматривают; мальчик одноглазый — он спасен!
С досадой оттолкнув мальчика так, что он упал на землю, сыщики приближаются к постели хозяйки. Страшный крик оглашает воздух; мать, олицетворенное горе, обнимает мальчика, который, с счастливою детскою улыбкой на устах, все еще спит у её груди; она умоляет, — не людей, которые простирают свои суровые руки к спящему ребенку, — а Бога; от Него ждет она защиту и помощи. Но Бог не услышал её: сыщики удаляются и мать лишилась своего дитяти!
Таких-то маленьких детей брали, бывало, в России у еврейского населения, чтобы воспитать из них сильных воинов. Их то хотели приучить к лишениям и тягостям военной службы, — и отчуждать от родителей, от еврейской нации, от еврейской религии. В отдаленных чуждых краях, среди чуждых племен, под железною строгостью, под беспрерывными тяжкими работами, одни изнемогали от тоски по родине, другие от различных других мучений, между тем как остававшиеся в живых ничего не могли спасти из своих воспоминаний и забывали место, где стояла колыбель их, забывали отца, мать, молитву все на свете поглощается волнами времени!
Точно в ожидании злокачественной болезни, страшной чумы, находилось население пред наступлением рекрутского набора, который лишал так много семейств их любимых детей в таком возрасте, когда последние еще так нуждаются в уходе матери, в защите отца, и лишали их почти навсегда. Пока дети вырастут, пока они прослужат определенное число лет, пока возвратятся с Кавказских гор, с снежных полей Камчатки, с границ Китая, смерть скосит на родине всех близких и любимых; несчастные родители отойдут к вечному сну, не приголубив, не увидев еще раз своих детей!
Ночь прошла, оставив за собою много несчастных семейств, рыдающих матерей и плачущих детей. Многие семейства лишились своих ближайших членов. Слезы текли повсюду. Точно покойников в последний путь сопровождали родители и родственники маленьких детей, когда их утром, как стадо, отправили в губернский город: ужасные рыданья, крики печали и отчаяния, изнеможение под тяжестью несчастия, а на возвратном пути — растрепанные волосы, разорванные платья, израненные руки. Вопли, какие только могут вырваться из тяжело-раненного сердца матери, крики, какие только глубокое горе может вырвать из груди отца, наполняли воздух!
В комнату, где ночью из объятий матери вырвано было любимое дитя, тихо входит маленький, коренастый и крепкого сложения человек, с хитрыми неприятными глазами и рыжей бородой, одетый по-деревенски, в коротком белом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком.
В мрачной комнате блеснул луч надежды.
— Ах, Иона! Вы уж верно знаете о несчастье, которое нас постигло? — говорит жена.
— Да, конечно.
— Что делать, любезный Иона?
— Надо переправить мальчика через границу. Это ясно.
— А разве это еще возможно?
Старик пожал плечами.
— Разве Иона когда-либо потерпел неудачу, когда он что нибуд предпринял, или он соврал, когда что-нибудь обещал?
— Сколько же это будет стоить? Вы знаете, мы люди бедные. Будьте снисходительны!
— Я, конечно, лучший человек в мире. Пятьдесят рублей. Пятьдесят рублей серебром, Ривке-леб (Ривке-жизнь). Довольны вы?
— Боже милостивый! Как можете вы требовать от нас пятидесяти рублей?
— От других я беру шестьдесят, восемьдесят и сто рублей. Вы думаете. Ривке, что при этих делах наживешь богатства? Попробуйте, украдите мальчика из рук конвоя и проводите его через кордон, среди русских казаков, и вы увидите какой это горький кусок хлеба. Если вы дадите мне одной полушкой меньше пятидесяти рублей, то это будет все равно, как бы вы мне ничего не дали.
— Чего же ты молчишь, Хуне? Разве Хаим-леб тебе пасынок? — обратилась Ривке к своему мужу и в тоже время толчком в бок пробудила его от глубокой летаргии, в которую впал было пораженный печалью отец. Глаза его не имели слез, уста его не произнесли ни одной жалобы, сердце его было глухо и мрачно как гроб. Это было любимое дитя, которое у него отняли; горе мужчины скрывается в глубине души, вместо того, чтоб вырваться наружу.
— Ривке-жизнь, — сказал он, — дай столько, сколько имеешь, и если ты ничего не имеешь, то мы пойдем нищенствовать для спасения нашего дитяти.