— Дай, дай! Тебе легко сказать; ты целый день сидишь за талмудом, ничего не делаешь и ничего не зарабатываешь. Смотрите, реб Иона, что я за несчастная женщина: муж ничего не в состоянии заработать; я должна возиться с детьми, сидеть в лавке, быть кормилицей; верьте мне, всякая копейка приходится мне горьким потом. Я вам дам тридцать рублей.
— Если вы мне даже дадите пятьдесят рублей без щепотки табаку, то называйте меня подлецом, если я сделаю хоть один шаг для вашего мальчика. Я рискую своей жизнью, и потому хочу по крайней мере что-нибудь заработать!
— Я вас прошу, реб-Иона!
Реб-Иона быстро повернулся к двери и взялся было уже за ручку, но несчастная женщина бросается за ним.
— Пусть будет по воле Бога, — сказала она, пятьдесят, так пятьдесят!
— Деньги пожалуйте! — сказал контрабандист, показывая свою ладонь.
— Теперь же? сию минуту?
— Таких денег в долг не верят.
Ривке взялась обеими руками за голову, развязала жемчужную повязку, которую в то время носили на голове еврейские женщины в России, и теперь еще носят в Галиции, со слезами на глазах передала ее контрабандисту и протолкнула его к двери.
— Теперь ступайте. Господь да охранит мое дитя! — сказала она. — Мой стернбиндель (жемчужная повязка на лбу) стоит вдвое против того, что я должна вам уплатить. Когда дитя мое будет в безопасности я с божьею помощью выкуплю его.
Грустно бродит маленький мальчик по одной из оживленных улиц Житомира. С детским любопытством останавливает он свой взор на каждой вывеске, на каждом красивом доме, на каждом встречном в мундире, пред которым он проходит с открытою головою; с изумленным взглядом смотрит он на все, что попадается ему в этом оживленном чужом городе, и на детском лице его выражается удивление. Но когда в голове несчастного ребенка на минуту возбуждается сознание своего положения, когда он вспоминает отдаленную родину, родителей, братьев и сестер, товарищей хедера, когда в уме его воскресает все то, что недавно умерло для него такою быстрою смертью — тогда глаза его наполняются слезами, головка его, как нежное растение в сильную бурю, упадает на грудь, и не нужно сильного толчка со стороны следующего за ним солдата, чтобы он подвигался далее. Это дитя — рекрут.
В ту страшную ночь вырванный из объятий матери и брошенный в враждебную жизнь, прежде чем он достаточно окреп для перенесения её бурь, этот несчастный мальчик стоит теперь одинок среди чуждых ему людей, у которых нет для него ни слова утешения, ни ласковой улыбки.
За ним следует — образ его будущности, инвалид — ветхий, разваливающийся человек, над которым прошли уже бури жизни и который с трудом еще борется с нею!
У угла улицы, где кипело особенное оживление толпы, к солдату подошел бородатый, полумаскированный человек; в руках его было несколько цветных платков. «Купи у меня красивый платок», — обратился он к солдату, — «дешево отдам».
— У меня денег нет, ответил инвалид и хотел продолжать свой путь. Но разносчик удерживает его.
— У тебя денег нет? Это ничего не значит, ведь я тебя знаю.
— Ты меня знаешь?
— Да ведь мы земляки! Ведь ты из…?
— Из Иединица.
— Ну да, и я тоже оттуда.
— Но я уж пятнадцать лет не был на родине.
— Столько же времени и меня там не было. Ты хороший человек, возьми этот платок, когда увидимся дома, ты мне заплатишь.
Всовывая платок в глубокий карман своей шинели, солдат стал оглядываться за порученным его надзору мальчиком. Мальчик исчез. Инвалид остолбенел от ужаса.
— Господи, Боже! — вскрикнул он; — где мой рекрут?!
— Разве у тебя был рекрут?
— Да, маленький такой, еврейчик; Господи, куда же он делся?
— Маленький мальчик, с черными волосами, в серой шапке?
— Да, да!
— В темно-синем сюртучке, с узелком в руках?
— Да, да!
— Он, кажется, вошел в тот шинок; там найдешь его, шалуна.
И бородатый человек повернул за угол, где ожидал его товарищ.
— В безопасности? — спросил он последнего.
— Совершенно. В то время, как ты болтал с солдатом, я увел мальчика на квартиру к остальным. Мы можем сегодня же ночью двинуться в путь.
Ночь была темная; на небе ни одной звездочки; на дороге — ни одного путника; ветер стонал под тяжестью облаков, которые он переносил на своих крыльях.
В пограничном русском местечке Н... все было уже объято глубоким сном, только ворота одной гостиницы были еще открыты. Там горела еще свеча и усталый хозяин полудремал за прилавком пустой комнаты. Очевидно было, что здесь кого-то еще ждут.