Таким быстрым шагом и по такому безлюдью, как сегодня, мы ходили с отцом только во время оккупации. Но тогда мы переносили оружие. Собственно говоря, нес оружие только отец, а я его охранял. Я высовывался изо ржи, смотрел вправо и влево от дороги, не идет ли кто. Это была увлекательная игра. Она немного походила на прятки и немного на казаки-разбойники. Нет ничего удивительного, что я был возбужден, как теленок, впервые выпущенный на пастбище. Меня распирала молодецкая удаль, смешанная со страхом. Точно так же я чувствовал себя, когда осенью забирался в соседский сад за сливами. Кроме того, это был единственный случай в моей жизни, когда отец зависел от меня. Ведь с самого раннего детства я мечтал о такой минуте. Сколько же я построил замков в своем сердце для отца. Сколько же раз я уезжал в Америку, чтобы вернуться оттуда с расписным сундуком, набитым долларами. И не было дня, чтобы я не пускал нашу корову на длинной веревке в соседский клевер, чтобы только услышать доброе слово от отца. Правда, то чувство, вытекавшее из искреннего желания одаривать близких лучшим, что было во мне, наполняло меня и дальше, но уже не имело того вкуса, какой ощущаешь, отведав в первый раз ржаного хлеба. И уже тогда, когда я шел с отцом косить луг, я не был уверен, что мои чувства бескорыстны. Мне казалось, что своей сердечностью я на многие годы застраховываю себя от неожиданностей. Потому что уже тогда сумел разглядеть в себе того маленького мальчика, который действительно был похож на меня, но которому я не решился бы подарить деревянную кукушку и розовый леденец. Тот маленький мальчик был просто взрослый. И хотя я был уверен, что если б нас с отцом ожидало сейчас то же самое, что и во время оккупации, я защищал бы его так же самозабвенно, но уже не из тех детских побуждений. Тот радостный подъем выветрился из меня, как тминный запах из прошлогоднего сена. Я постепенно становился похожим на отца. Я был мужчиной. И даже на спину отца я уже не смотрел с былой нежностью. Никто бы меня уже не сумел заставить закинуть руки отцу на шею, прижаться к его лицу и потереться своими покрытыми легким пухом щеками о его щетинистые заросли. Но где-то внутри я все еще был переполнен прежней сердечностью, но только не мог проявить ее. Она была заслонена всем тем, что меня с каждым днем делало похожим на отца — на мужчину. Мы шли рядом, похожие как две капли воды, стекающие по стеклу, но уже не согревая друг друга — он меня своим отцовством, а я его своим ребячеством.
Где-то в половине пути до луга рассвело настолько, что стал виден горизонт. Мы шли теперь через поля, обретавшие свои истинные цвета, музыку и форму. Когда все вокруг окуталось розовыми чернилами зари, мы были уже на лугу. Отец, ставя ступни одну вплотную к другой, обошел наш луг, отделяя его от луга соседа, и мы начали косить. Трава, мокрая внизу от росы, соскальзывала с косы, позванивая, как медная стружка. После пяти прокосов над нами и вокруг нас развиднелось, и бездонная яркость высоты вселяла доверие к устанавливающейся погоде. Если еще минуту назад мы различали косящих соседей по близкому или дальнему шелесту падающей в прокос травы, то теперь уже могли воочию убедиться в верности своих догадок. Собственно говоря, в атом не было ничего удивительного. Для отца и для меня, игравших на свадьбах чуть ли не с младенчества, каждый воз ехал со своим особым поскрипыванием, каждое дерево в осеннем саду пело по-своему. Поэтому, хоть мы и не видели перед собой ничего, кроме косы, были уверены, что сбоку косит наш ближний сосед. Когда же развиднелось, мы увидели его, идущего с широко расставленными ногами вдоль похожего на свадебный пирог луга.