Мы поздоровались с ним издалека. Сосед ответил нам, остановившись на взмахе, и поправил сползшую на затылок шляпу. Я видел, что отец и сосед совсем не против передохнуть, усесться над рекой под ракитой, выкурить по сигарете и поболтать. Я тронул отца за локоть и показал рукой на солнце, подымающееся все выше и выше. Мы принялись косить быстрее. Таким образом, мой обдуманный еще вчера план становился реальнее. Нужно вам сказать, что я давно уже был неравнодушен к дочке соседа. Я знал, что она придет сегодня на луг ворошить сено. Поэтому я решил попросить отца, чтобы он пошел домой завтракать один, а я за это время, пока он принесет мне что-нибудь перекусить, поворошу валки и, если будет хорошая погода, переверну первый раз сено. О том же должна была попросить своего отца дочь соседа. А солнце, поднимающееся все выше в небе, было только поводом, с помощью которого я хотел выкрутиться перед отцом. Итак, мы продолжали быстро косить, хотя руки отказывались меня слушаться. Когда нам оставалось сделать еще пару прокосов, под приречными вербами, которые образовали здесь рощицу, я увидел идущую дочь соседа. Среди ивовых ветвей (луг был на пригорке, а рощица в низине) мигнул мне ее пестрый платочек. Она шла быстро. То и дело ее видневшееся вдалеке лицо закрывали ветки верб, напоминая огромные руки. Я видел ее как бы между растопыренными пальцами, а она, увидев меня на лугу, шла как будто исключительно только для меня. С головой, слегка откинутой назад, словно над ней пролетали цветные птицы, и уже издали давала мне понять, что я рядом с нею. Ибо я знал, что в любую минуту могу подойти к ней, сыграть ей на губной гармошке ту наполовину свадебную, наполовину любовную песенку об улане, спящем у реки. А она, склонившись ко мне, будет слушать, что можно из той песенки взять для себя, а что отдать призрачному улану. Впрочем, мы оба тогда не знали, что такое улан. А песенка была нам близка только потому, что выражала, как я изнываю от сердечной жажды. Оттого что мы с отцом косили луг наискосок, а дочка соседа шла к нам напрямик, я вынужден был вертеть головой, чтобы ее видеть. И косил невнимательно. Кроме того, я косил медленнее, все больше отставая от отца. Отец это заметил. Он подошел ко мне и на моем покосе срезал оставшиеся пучки. А потом посмотрел на меня и сказал: «Ну, парень, коси внимательней, а то я тебя привяжу на лугу, как того барана, который вместо того, чтобы щипать траву, загляделся на свое отражение в пруду». Я почти слышал, как кровь отливает у меня к кончикам пальцев. Я не думал, однако, чтобы отец знал о нас больше, чем то, что мы ходим вместе в костел и осенью вместе пасем скотину на полях. На всякий случай я, однако, перестал поглядывать в ее сторону и старался косить лучше. Наконец мы принялись за последний прокос, и я знал, что через минуту отец подойдет к соседу, чтобы вместе с ним выкурить сигарету. Так и было, как я предвидел. Закончив косить луг, насухо протерев косы подвядшей травой, мы подошли к соседу. Отец с соседом направились к реке, уселись там в тени и закурили. Я оставался с глазу на глаз с девушкой.
Она посмотрела на меня, а увидев, что я весь мокрый or пота, сняла передник, чтобы я вытерся досуха. Потом достала кувшин с водой и дала мне напиться. У воды был вкус ее холодных пальцев, которых я коснулся в тот момент, когда она передавала кувшин. Я вернул кувшин, чувствуя себя проясненным изнутри, как будто все мое существо воспарило над полными фруктов садами.
За все это время мы не сказали друг другу ни одного слова. Мы не знали об этом, но нам казалось, что и не нужно говорить, когда мы не только сидим рядом, но как бы еще существуем — я в ней, а она во мне. Обособленность наших существ стерлась настолько, что мне казалось, будто в любую минуту я могу переодеться в ее платье и быть девушкой, а она в мою одежду, чтобы быть парнем. Разница полов нас не смущала ни на минуту. Вернее, мы лишь едва о ней догадывались, как о далеких лесных прудах, поблескивающих терпкостью и холодом сквозь чащу орешника. Однако мы знали, что есть в этом что-то грозное, это грознее, чем срывать через плетень вишни из соседнего сада. Поэтому мы робели, как робеет крестьянин, неожиданно повстречав на пути приходского священника или старосту. Но несмотря на это, нам было весело, гораздо веселей, чем это бывает на ярмарочной карусели. И мы знали о том, касаясь друг друга будто случайно, а на самом деле изучая подсознательно просторы, где плясали невиданные подсолнечники и такие же огромные лютики.
А наши отцы сидели под ракитой. Меня интересовало, знают ли они или хотя бы догадываются, что происходит между памп. Если да, то, наверное, смотрят на нас, как на играющих щенят. Если бы они только знали, как мы далеки сейчас от них, от всего того, что они называют отцовством, домом и привязанностью. Тогда они наверняка подошли бы к нам, чтобы лишить нас смелости и своим присутствием помешать всему тому, что так давно уже ушло от них. По они не могли знать об этом. Я гляделся в кувшин, наполненный водой. Мое лицо не выражало ничего особенного. Может, только глаза мои были раскрыты шире, чем всегда, словно я провожал ими стаю улетающих голубей. А она — разве что быстрее, чем обычно, обрывала лепестки ромашки — была такой же, как всегда. Конечно, я звал, что все вокруг против нас, мы должны поэтому защищаться, но я не предполагал, что телесно мы так плотно сплетены и ничто из того, что творится внутри нас, не пробьется наружу. Очевидно, в нашем положении это было нам на руку. Однако я даже не предполагал, что можно иметь спокойные, как грифельная доска, лица, когда внутри грифель записывает такие важные вещи. Это было для меня великим открытием. Гораздо большим, чем, например, такое, что грибы вылезают из земли только тогда, когда края их шляпок слегка загнутся кверху. По правде говоря, я по-прежнему был уверен во всем том, что во мне происходило, но уже не смог бы обстоятельно объясниться с девушкой, глядя только на ее лицо и руки. Ведь она могла думать о чем-нибудь другом, несмотря на то, что у нее была склоненная голова, и она ощипывала лепестки ромашки, и у нее были приподняты уголки губ. Поэтому я безумно хотел, чтобы наши родители поскорее ушли. Может быть, это их тень загораживает нас друг от друга. Может быть, тогда, когда они уйдут, все между нами прояснится. Но когда я припомнил лицо матери, я уже не был в этом уверен. Случалось ведь, когда мать напевала молитвы, лицо у нее было, как у мадонны, не видящей ничего вокруг себя. Стоило мне, однако, полезть за лишним горшком молока, как она мгновенно спускалась на землю, беспокоясь о моих братьях и сестрах. То же самое я наблюдал у отца, у дяди и у братьев с сестрами, не говоря ужо о чужих людях. Ничего подобного я не замечал у животных. Они ведут себя всегда естественно, ожидая от нас того, что хотят получить, и дают нам то, что хотят дать. Может, именно поэтому я стремился с этого момента смотреть на дочку соседа, как на маленького зверька. И себя тоже я хотел видеть в этом же обличье. Отсюда и то недавнее подозрение, что отцы смотрят на нас, как на двух маленьких зверьков, ластящихся друг к другу, показалось мне таким естественным. И я уже не так безумно хотел, чтобы они ушли. Я начал бояться того порыва, который может нас подхватить, когда родители уйдут. Я хотел даже подойти к отцу, чтобы задержать его еще на минуту. Но они уже встали из-под ракиты.