— Слишком-то строго не надо, — шепотом сказал учитель, наклонившись к ней, — Немножко поругайте, а главное — проследите… — Он улыбнулся.
Она тоже попыталась улыбнуться, но лицо ее по-прежнему оставалось серьезным, сосредоточенным.
— Этакая маленькая искорка, — продолжал он с улыбкой, — подвижная, как ртуть… В кого это она, в маму или в папу?
Она торопливо закивала. Он стоял, склонившись к ней, худой, в мятом костюме, висевшем на нем, как на вешалке. Ей вдруг стало нестерпимо стыдно за это свое дурацкое кивание. Ведь он ее о чем-то спросил, а она даже слова из себя выдавить не может. Сама не своя — молчит, дрожит от волнения. Женщина закрыла глаза. Он так близко стоит, так доверительно посмеивается, и в его глубоко посаженных глазах тоже затаенная усмешка. Он понимает, не может не понимать, почему она так взволнована. И как жалко, как непривлекательно должна она выглядеть в этой убогой одежде, в пальто, накинутом прямо на халат, с этими мокрыми, растрепанными волосами — и вдобавок так глупо на него уставилась. Бежать, скорей бежать отсюда. Женщина откашлялась, ей казалось, что и голос ее ушел куда-то внутрь, и голос тоже пришлось извлекать откуда-то из самых глубин.
— Спасибо, — пробормотала она, — я уж за ней прослежу.
Она хотела уйти, но учитель протянул ей руку.
— Очень рад был с вами познакомиться. — Он задержал на мгновение ее руку в своей теплой, немного влажной ладони.
Она быстро вышла. Закрывая за собой дверь, еще успела заметить, что он смотрит ей вслед. Погруженная в свои мысли, она шла по коридору. Пронзительно зазвенел звонок, бежавшие в класс дети толкали ее, она ни на что не обращала внимания, взгляд ее был прикован к желтым блестящим дощечкам паркета.
У выхода из вестибюля женщина подняла голову, посмотрела на себя в зеркало, и ей стало до слез обидно, что там, в классе, она так плохо, так серо выглядела. Не в силах двинуться с места от унижения, она долго смотрела в зеркало. Потом резко захлопнула за собой дверь. Снова линялый осенний день — и эта буря, которая разразилась в ней так внезапно, так загадочно. Образ учителя стоял у нее перед глазами в мельчайших подробностях, заслоняя собой все остальное. Заскрежетали тормоза. Визг шин по асфальту. И бешеный крик шофера:
— Зазевалась, дура старая!
Неловкой, испуганной трусцой она перебежала мостовую. «Старая» — это слово исполнило меру ее унижения. И — ненависть к самой себе, яростная, жаркая, как молитва. «Как ты можешь ходить в таком виде, так себя запускать, тебе тридцать пять лет, а на что ты похожа, страшилище, развалина, нисколько за собой не следишь, у, ведьма…» — ругала она себя, безжалостно выискивала все новые недостатки своей одежды, прически, лица, судорожно, беззвучно шевеля губами.
Она сжала кулаки, впилась ногтями в ладони, но даже боли причинить себе не могла, ногти обломались, иступились от стирки, от мытья полов, от всей этой домашней работы.
— Тупые когти, — повторила она несколько раз подряд.
С этого дня она стала придирчиво проверять, как дочка готовит уроки, строго отчитывала за каждую небрежность, заставляла переписывать по нескольку раз, муж однажды даже просил ее быть помягче. А она, сидя над тетрадками дочери, все время, неотступно видела учителя, его улыбающееся лицо, слышала его голос. И хотя она по-прежнему строчила на машине, переделывала тесные костюмы, шила плиссированные юбки, варила обед, по утрам готовила Юзеку бутерброды на работу — но все это делалось теперь машинально, как во сне, как бы без ее участия. Однажды утром, когда все домашние уже ушли, она взглянула на свои руки с некрасивыми ногтями, постояла, рассматривая их, и вдруг отправилась делать маникюр. Вечером, подавая Юзеку обед, она немного волновалась, ей казалось, что свежий лак на ногтях слишком ярок, слишком бросается в глаза, и, когда усталый взгляд мужа остановился на ее руках, она замерла, словно пойманная на месте преступления, но Юзек ничего не заметил, он с жадностью съел обед, взял газету, растянулся на диване и сразу уснул. Теперь она ежедневно подолгу просиживала перед зеркалом, возилась с волосами, расчесывала их щеткой, чтоб блестели, старательно укладывала, убеждаясь, что они у нее красивые, густые и пушистые; новая прическа была ей к лицу. И о цвете лица она заботилась, мазалась разными кремами, которые омолаживают кожу и уничтожают морщины; косметическая маска с желатиновым экстрактом, прочла она в журнале для женщин, придает коже бархатистую гладкость, в журнале была подробная статья об этой маске, и она теперь делала себе такие маски, а когда раздавался звонок или стук в дверь, быстро забегала в ванную и стирала там крем; запыхавшись, робея, с жирным, лоснящимся лицом открывала дверь домашним, тщательно пряча от них все признаки и улики, которые выдавали произошедшую в ней перемену. Порой она, случалось, вполголоса напевала любовную песенку, гвоздь сезона времен ее девичества, или, в такт мелодии по радио, проделывала несколько танцевальных движений, случалось также, сидя за машиной, она вдруг замирала с мечтательной улыбкой на губах, затем, очнувшись, с удвоенной энергией принималась за работу, стрекотала машина, ее нога быстро и ловко нажимала на педаль. Идя за покупками, она безотчетно направлялась к школе, проходила вдоль забора, заглядывала в окна первого этажа, порой до нее долетал шум голосов или школьный звонок; она быстро, не оглядываясь, уходила прочь, чуть ли не убегала — а через день, через два приходила снова: спортплощадка, дети играют в салочки, кто-то упал, смех, свисток, в дверях спортзала появляется высокий мужчина, она притаилась за каштаном, но нет, это не он… Именно тогда она начала курить — сначала просто так, смотрелась в зеркало и машинально взяла сигарету из пачки, оставленной Юзеком, поперхнулась, из глаз потекли слезы, но вскоре научилась затягиваться без всяких неприятных ощущений; от мужа она скрывала, что курит. Но однажды вечером, когда Юзек лежал на диване с газетой, она, проверив домашние задания дочери, спросила с нарочито безразличным видом; ну, как там ваш классный руководитель, теперь он тобой доволен? Дочка торопливо ответила, что да, доволен. И тогда ей нестерпимо захотелось увидеть его снова; это круглощекое лицо, этого ежа колючего, как она про себя называла его голову, услышать его голос, насмотреться досыта. Желание было таким сильным и мучительным, что она взяла сигарету и закурила, жадно и сосредоточенно затягивалась, положив на стол стиснутые руки. Зашуршала газета, муж поднял голову и посмотрел на нее с некоторым удивлением. Заметив его взгляд, она смешно и нелепо замахала руками, отгоняя от себя дым. Но Юзек ничего не сказал и снова углубился в газету. Она была так благодарна мужу за это молчание, что в эту минуту даже почувствовала нежность к нему.