— Не разрешат поди…
— Мама, как исповедовались, ксендзу сказали, чтобы разрешил.
Они снова умолкают. Старший смотрит в направлении дома, к которому приближается процессия. Бабы тоже поглядывают в ту сторону, и только стражник бредет безразлично, уставясь куда-то себе под ноги.
— Смотри ты, городская тетеря! — толкает его вдруг одна из баб.
Стражник вздрагивает и тоже смотрит в сторону хаты, на которую теперь смотрят уже все. В окне мелькает женское лицо, исчезает за занавеской, за внезапно возникшей спиной арестанта, который вдруг оказывается в поле зрения стражника.
— Стой! — кричит стражник и с размаху бьет арестанта в спину прикладом винтовки.
Крик, арестант утыкается в песок. Стражник останавливается над ним, смотрит, потом дергает за воротник. Парень не поднимается. Стражник беспомощно смотрит на женщин, с пением проходящих мимо, потом на окно, в котором снова сквозь занавеску виден женский силуэт.
Процессия наконец минует их, стражник, все еще держа одной рукой парня за воротник, другой машет, подзывая тюремную машину, которая пылит где-то сзади. Шофер прибавляет газу, останавливается в нескольких шагах.
— Что?
Стражник не отвечает. Вдвоем с шофером они поднимают арестанта и тащат в машину.
— Должна быть справедливость, — шепчут губы парня, измазанные песком.
— Будет она тебе, собачья твоя… — ругается стражник и захлопывает дверцы. — Дикий народ, — говорит он, обращаясь к шоферу. Качает головой и повторяет: — Дикий парод…
Печально гудят колокола, заглушая скрипучее пение старика, похоронная процессия вступает за ограду костела.
РОМАН САМСЕЛЬ
Ваше здоровье!
Я рвал кислые ягоды красной смородины, а он искал Голомбека. Вначале он кричал, сложив ладони трубочкой. Эхо было какое-то глухое, будто лесам и полям не хватало дыхания, будто деревья пытались впитать, вобрать, сохранить для себя его голос. Потом он куда-то делся и его долго не было. Я присел на поваленную сосну и смотрел, как заходит солнце. А заходило оно красиво, высоко вися над Бугом и над березами. Весь этот день, который в общем-то уж кончился, был для меня одним сплошным воспоминанием. Началось все с самого утра, и я понял, что, пока я здесь буду, никогда не отделаюсь от этих воспоминаний, которые настраивали меня на какой-то дурацкий лад, — если мне не было стыдно, я бы даже назвал это растроганностью.
Я слышал стук вальков на реке, и все было как тогда, когда я здесь жил. Мне захотелось спуститься к Бугу, взять лодку и поплыть по реке. Это, пожалуй, было бы лучше всего, но до Буга я так и не дошел.
Он уже возвращался в лучах солнца, и мне бросилось в глаза, как загорело его лицо, чуть не жаром пышет. Густые, все еще темные волосы. Выше меня и, пожалуй, сильнее, несмотря на свой возраст.
Он сказал, что Голомбек, наверное, сейчас подъедет, и вошел в дом, плотно увитый виноградом.
Я рвал кислую смородину. Из дома вышла длинноногая девушка, моя сестра, и сказала: «Если этот Голомбек сейчас не приедет, не стоит его ждать, тра-ля-ля…» — и опять скрылась в сенях.
Я обошел дом, чтобы еще немного посмотреть на все вокруг, и заметил, как из-под навеса улыбается мне беззубым ртом бабка. Она чуть улыбнулась сквозь слезы: знала, что я уезжаю, а она всегда боялась — каждый раз, когда мы расставались, — приеду ли я еще раз в Пяски, пока она жива.
Потом я бродил по саду, среди слив и яблонь, потому что я уже все уложил в дорогу и делать мне было больше нечего.
Солнце пряталось все решительнее и неумолимее. Должен был бы уже пахпуть вечерний холодок, но воздух все еще трепетал от зноя, и я ждал, что или замаячит фата-моргана, или хлынет ливень.
Пикап подъехал к нашему дому со стороны лесочка, между свежеповаленными соснами. Голомбек вылез из кабины и встал, облокотившись на крыло.
— Это мой сын, Мариан Завиша, — представил меня отец.
— Очень приятно познакомиться с вашим сыном, сержант.
Голомбек произнес это несколько патетически, и мне показалось, что он чуть не сел на крыло с этой своей ухмылкой. И тут я заметил, что у него опять дрожит рука, что он даже не может держать сигарету. Я вошел в дом и еще в сенях сказал нарочно очень громко, чтобы меня услышали там, за окном:
— Да ведь этот Голомбек мертвецки пьян…
— Он хороший человек, ты его не знаешь, — ответил отец и добавил: — Чего ты волнуешься, доедем.
Нас было четверо в пикапе. Мать забилась в дальний угол, словно хотела втиснуться в брезент. Сестра села рядом со мной, а отец с Голомбеком впереди.
Бабка стояла возле дома, махала руками и на прощание крестила нас. Наверняка она ничего не видела сквозь слезы, застилавшие ей глаза.