Не зря день был такой жаркий, а закат багровый. Как только мы тронулись, небо тут же потемнело. Голомбек вел машину по извилистой дороге. Пока мы ехали по песчаной деревенской улице, все шло более или менее хорошо, так как песок не давал развить большой скорости.
Мы ехали под проливным дождем, заливающим переднее стекло; в проблесках внезапного света, если высунуться, виднелся то серый, то почти желтый песок грунтовой дороги.
Когда мы свернули на булыжник, машина начала трястись и подпрыгивать. Мотор перегревался и глох. Когда-то давно я ездил с отцом по этой дороге на ярмарку в Маков. Можно было отпустить вожжи, лошадь шла сама правой стороной шоссе, по выбитой колее. И ехали мы на телеге несколько часов, я обычно засыпал, удобно примостившись между мешками с зерном.
— А ведь мы могли бы поехать поездом, — сказал я, но мне никто не ответил. Лишь сестра усмехнулась.
Потом мы переехали реку, и я успокоился. Больше всего я боялся этого моста с его низенькими трухлявыми перилами.
На том берегу, довольно высоком, над шоссе мы увидели свет фар, размытый дождем. Я глянул на Голомбека. Вернее, на его руки, лежащие на руле. «Руки Голомбека, — промелькнуло у меня в голове, — руки Голомбека». И сразу же: «Что он делает с рулем?»
Машина заплясала на мокром асфальте. И я подумал, что впервые на собственной шкуре испытаю, что это такое. Колеса взвизгнули — это Голомбек буквально осадил машину на месте. В нескольких метрах от моста. Грузовик скользнул мимо нас.
— Ошибся я, сержант, по-моему, это были наши, — сказал Голомбек и тронулся с места.
Я потряс его за плечо.
— Остановитесь…
— Брось дурака валять, — повернувшись ко мне, сказал отец.
— Я прошу вас, остановите машину. Ева, ты сойдешь?
Голомбек притормозил. Отец вылез, чтобы пропустить нас, но не произнес ни слова.
Мы остались на шоссе.
— Отец хотел сделать как лучше. Это ведь ради тебя он достал машину.
— Я знаю.
— Чего ты так взъелся? И совсем ведь не из-за того, что Голомбек пьян.
— А ты откуда знаешь?
— Тебе просто нужен был предлог.
— Нет.
— Я все вижу. Ты как приехал, все время с ним ни в чем не соглашался. Лишь бы наперекор ему. Если он что-нибудь хвалит, ты язвительно усмехаешься. Он рассказывает о себе, ты молчишь. А когда расспрашивает, что ты делаешь во Вроцлаве, ты не отвечаешь.
Я подумал, что Ева права, только не совсем. Я много раз ездил с подвыпившими шоферами и никогда не вылезал на полпути. Правда, я все еще злился на родителей из-за этого первого за три года и, пожалуй, последнего (всего несколько часов тому назад происшедшего) скандала, связанного с Евой. Я хотел взять ее с собой во Вроцлав, чтобы она закончила школу в большом городе, и тут наткнулся на сопротивление родителей: «Ты ее сделаешь безбожницей».
Я не загоготал и не проехался насчет их страхов, я только сказал: «Обязательно, если удастся».
Потом у матери был сердечный приступ, а отец кричал. Кажется, тогда я и почувствовал, что они чужие, у меня не было к ним ни сочувствия, ни даже досады, хотя нет, досада, понятно, была оттого, что я обидел их, но я убедился, что после этих нескольких лет, проведенных вне дома, мы никогда не поймем друг друга.
— Чего ты так взъелся? — опять спросила Ева, и я не решился сказать ей, о чем думал. Поэтому я сказал: — Они сегодня могут и не доехать! — И сам удивился, почему так сказал.
— Голомбек доедет, — убежденно возразила Ева. — Это мировой парень, он даже возил меня на Буг.
Мы стояли на шоссе, дождь уже почти перестал.
— Знаешь, — продолжала Ева, — они иногда забавляются, Голомбек приходит к нам, открывает дверь, вытягивается по стойке «смирно» и кричит: «По вашему приказанию явился!». А отец ему: «Спасибо, вольно». И никогда при этом не встанет, только махнет рукой, будто муху отгоняет. Да и отец чудит. Как-то пришел к нам в школу и на линейке речь закатил, а когда сказал: «Мы за вас кровь проливали», — Казик Чижик чихнул. Теперь, как только отец приходит в школу, я убегаю в уборную.
— Нашла чем хвастаться.
— Это он хвастается.
— Он имеет право так говорить.
— А чего он с этим носится?
— Он имеет право на это.
Мы все еще стояли на шоссе, надеясь, что нас подберет попутная машина.
— А я знаю, чего они боятся.
— Кто?
— Старики наши.
— Ну, чего? — начал я ее расспрашивать, потому что подумал: вдруг она мне скажет то, чего я не знаю.
— Боятся, что я уеду и они останутся одни. Они даже в комнате не любят оставаться одни.