Потом засмеялся. И добавил уже своими словами, твердо:
— Зрячий обронил, а слепой подбирай?
Целинка встала. Молча, спотыкаясь, пошла к двери. Позади зазвенело стекло. Это Шимек швырнул стакан под ноги танцующим.
Они не виделись полгода. Однажды Шимек приехал, стал вызывать приятеля, зятя Целинки. Того дома не было, он играл в карты в деревне.
Шимек дороги не знал, однако и не хотел, чтобы ему ее показывали. Пошел сам. Ни разу не оглянувшись, пересек двор. Затворил калитку и уже на улице, закуривая папиросу, спросил:
— Ты чего-нибудь имеешь ко мне?
— Ничего не имею, — ответила Целинка, — у меня в деревне свое дело есть. Потому иду. Ходить никому не запрещено.
— Коли так, то ходи, — согласился Шимек.
Дорогой все время молчали. Изредка попадались люди, оглядываясь им вслед. Шимек прибавил шагу. Деревня утопала в тяжелой, дождливой весне. Жестяное небо сулило долгую непогоду, последний снег жался к крышам.
Наконец показалась закутанная туманом халупа, а внизу — сад. Целинка мотнула головой: здесь, мол. Он спросил недоверчиво:
— Неужто там и сидит?
Потом, весело глянув на Целинку, поинтересовался, сильно ли она по нем-плачет. Целинка спокойно ответила, что со своей долей давно свыклась.
Он рассказал степенно и подробно, с кем и когда хотят его оженить. А потом пояснил:
— Потому как уже время.
Целинка подняла камень, бросила в воду. Вода охотно и молчаливо раздалась, втянув отражения деревьев. Шимек спросил:
— Что ты там видишь?
Усевшись на поваленный ствол, он стал жевать какую-то мысль и наконец заговорил:
— Так мир устроен, не нам его менять.
Целинка глядела на него. Он крикнул:
— Теперь небось умная? Теперь понятливая? А чего делала?
И сильно ударил ее по лицу. Потом сказал:
— В воскресенье сделаем первую огласку. Только, если откажусь, за мной не бегай, ничего у тебя не выйдет.
Ей сшили белое платье, богатое, с оборками. Она бы могла надеть то, с недавней свадьбы, но мать остерегла:
— Даже сестрино нельзя надевать, ничье нельзя. Потому — к несчастью.
В день свадьбы другие только просыпались, а Целинка была уже готова. Стоя перед рыжим, слепнущим зеркалом шифоньера, она разглядывала себя. Мать испугалась:
— Чего ты ревешь?
— Как начну думать, так мне аж страшно становится, — ответила Целинка.
Перешагнув порог костела, она взяла оборки в руки и пошла, как по воде, стараясь не споткнуться — это было дурной приметой. Органист уже дал знать о себе, все обещало быть очень торжественным.
Они опустились на колени и стали ждать. Целинка сосчитала глазами всех золотых святых в алтаре, все бумажные розы.
Ксендз не выходил.
Целинка поймала взгляд Шимека, старавшегося улыбнуться ей.
От пола тянуло цепенящим холодом. Целинка съежилась, ее давили взгляды присутствующих. Она было начала читать молитву, но испугалась, поняв, что путает слова.
Ксендз не выходил. По лицу Шимека тоненько, вертко стекал пот.
Вышел служка и поманил Целинку пальцем, приглашая идти за собой. Она не поняла. Служке пришлось подойти ближе и сказать. Она, так ничего и не понимая, поднялась с колен. Шимек держал ее за руку, не пускал. Служка позвал шаферов, прикрывая ладонью губы, стал что-то шептать. Посовещавшись с минуту в полной тишине, служка, шаферы и Целинка пошли в ризницу, а Шимек остался. Он ссутулился немного, не отрывая глаз от дверей, в которые увели Целинку.
Служка скоро вышел и попросил собравшихся вести себя прилично. Целинка в это время стояла перед ксендзом, тиская цветы в потных ладонях. В ризнице было прохладно, чисто, спокойно. Ксендз приоткрыл окошко и выпустил пчелу, бившуюся о стекло. Потом заговорил:
— Кого ты собираешься обмануть?
— Я? — удивилась Целинка.
— Бога хочешь обмануть? Или, может, людей?
Ксендз взял из ее рук цветы и отложил в сторону.
— Я же исповедовалась, отче, и перед мужем ничего не скрыла, — шепотом сказала она.
— А то он сам ничего не знал? — оборвал ксендз. — Прегрешения наши, словно оковы, которые, даже если падут, оставят позорный след. В сем потопе греха, множащейся неправости следует неустанно пробуждать ленивую человеческую совесть. Господь поверил в искренность твоего покаяния, и тебя не лишили милости отпущения греха. Но как можешь ты, над которой тяготеет ведомая всем мерзость прелюбодеяния, как можешь ты требовать, чтобы допустил он тебя к алтарю в белом одеянии?
Целинка бухнулась на колени и стала целовать руки ксендза. Ксендз задумался, глядя в недавно беленый потолок. Лицо его было озабочено. Наконец он проговорил: