— Сними фату и мирт, дитя мое.
Целинка повалилась на его сапоги. Ксендз отступил и крикнул:
— Уважай свое достоинство!
Он поднял Целинку с пола, осторожно посадил на лавку и напомнил:
— Там ждут. — Затем подозвал первого шафера и посоветовал: — Помогите ей.
Первый отказался, потому что не умел. Ксендз попросил второго.
Тот, озираясь на двери, начал снимать с головы невесты сначала мирт, потом фату.
— А платье… другого-то нету, как будем? — живо допытывался первый шафер. Щеки его пылали.
Ксендз промолчал. Подумав немного, отдал Целинке цветы. Она взяла, цветы вывалились, она подняла их снова. Служка побежал зажигать свечи в алтаре. Сначала вышли шаферы, потом Целинка, потом ксендз.
Костел грохнул от хохота. Глаза ксендза стали угрожающими.
— Это храм господень! — рявкнул он.
… Народ испугался, утих. Щимек медленно поднял голову, поглядел на Целинку, на непокрытые, слегка растрепанные ее волосы. Сглотнул слюну и дал знак, чтобы Целинка опустилась рядом с ним на колени. Венчание началось.
Потом в резком свете дня они стояли перед костелом и принимали поздравления. Продолжалось это долго, потому что желающих было много. Приковылял Страх, облапил зятя, хотел что-то сказать. Шимек попятился и промолвил:
— Не надо.
Старый Фольварек, отец Шимека, стоял рядом, молчал, не спуская со снохи взгляда. Все уселись на возы, поехали. Началась свадьба.
Среди ночи Шимек вывел жену в огород. Она громко дышала, оба спотыкались в темноте, слышался ее тихий смех. Шимек шел все быстрей. Они углубились в сад. Возле малинника Шимек сжал ее плечо. Она что-то говорила, Шимек не понимал. Ударил.
Целинка не кричала. После второго удара она упала, ломая колкие мокрые ветви.
Шимек передохнул и продолжал бить. Потом его удивила необычная тишина. Он остановился. Осипшим от усилия голосом окликнул жену.
Нашел спички, в спешке никак не мог чиркнуть. Стоял столбом, глядя, как ветер губит крохотное пламя в его руках. Потом нагнулся и поднял Целинку.
Она могла идти и сама, только не очень быстро. Сама же нарвала ранних листьев и утерла ими лицо.
У колодца они остановились. Из-за угла вылез косматый дождевой месяц и утонул в ведре зачерпнутой Шиме-ком воды. Избу сотрясало веселье. Они сели и стали слушать.
— Пускай другие радуются, коли мы не можем, — серьезно сказала Целинка.
Шимек ответил:
— Думали, меня угробят, чтобы я жить не мог. Угробят, думали.
— Можно в чужие края податься. Люди едут, и ничего.
— Живого человека похоронить, разве ж так делается?
— Везде жить можно.
Он глянул на нее.
— Почему бы и нет? — сказал он. — Почему бы и нет?
— Здесь нам терять нечего.
— Верно.
— Продадим избу, главное, чтоб для начала хватило.
— Верно.
— Устроимся как-нибудь.
— В Клодске меня знают, — сказал он. — В Валбжнхе меня знают. Не нужно было совсем сюда приезжать.
— Думают, если человек споткнулся, то конец?
— Я им еще докажу. Увидят у меня. Я их всех обскачу. Я все могу, у меня характер твердый, я много могу сделать. Ты меня, Цельна, еще не знаешь.
— Сама и продам. Прямо на поезд и пойдем.
Шимек поддакивал.
— Мало людей едет? Не пропадают. Земля, Шимек, везде открытая.
Она встретила его взгляд, отшатнулась. Крикнула:
— Я не хочу тут оставаться!
Шимек прохрипел:
— Разве я хуже других? Разве хуже?
Он встал, прижался лбом к холодному краю колодца и заплакал.
На этой свадьбе первый шафер Ендрек Поган танцевал только с Аделей Лпхтарской. Красота Ендрека была известна всей округе: невысокий, тонкий, крепкий, волосы, как шапка из каракуля. В волосах металлический гребень, из-под которого на маленький веселый лоб вылезали пряди. А причесывался Ендрек другим гребнем, лежавшим в кармашке. У Ендрека была осторожная улыбка, говорил он мало, а если говорил, то прятал глаза в цыганские ресницы. Из-под расстегнутого воротничка виднелась смуглая кожа. Девки за ним пропадали.
Старики держали сына в строгости, по старому обычаю. Это был род добросовестных солтысов и долговечных, набожных женщин. Никто из Поганов не эмигрировал, никто не ушел в город.
Они всегда держались земли. Женили детей поздно, обдуманно, в дом брали кого побогаче.
С семьей Шимека они породнились через жен, а со Страхами, Целинкиными родителями, жили в добром соседстве. Потому-то Ендрек и стал первым дружкой. О том, что произошло в костеле, он мог и не рассказывать, все и так знали. Зато молчал он о другом деле, про которое никто знать не мог.