Ендрек способов не знал, зато снова напомнил о случае с Шимеком и Целинкой. В последующих письмах тоже не хватало ясных слов, но она улавливала в них одну и ту же мысль, хотя и высказываемую кружным путем. Она ответила, что так и сделает.
После тяжелого начала все пошло к лучшему. На шестом месяце она уже меньше ощущала то, что носила в себе. Ребенок рос теперь спокойно, без докуки, только ночами иногда она чувствовала, как он укладывается, как ищет себе место в ее теле. Она была здорова. Собирая спереди юбку, а потом сильно стягивая живот, она без страха показывалась людям.
Ендрек кончил службу. Обменялся письмом со своими. Они пообещали надел не позже чем через год — немного земли и немного наличными, для постройки дома. Это было уже кое-что. Договорились с оглаской обручения пока подождать.
Проснувшись однажды ночью, она сразу же поняла, что пришло ее время. Она встала; босых ног не было слышно. Вышла в сени, оттуда — на чердак, где сохла разбросанная солома. Повалилась на колени, зажала кулаком рот и упала. Ночной ветер бил по гонту, чердак плавал во тьме, словно в глубокой воде. Ей показалось, что она кричит, только не слышит этого. Ногтями по-крысиному она царапала доски. Ветер не кончался, тьма не кончалась.
Потом она лежала пустая, спокойная, немного сонная. Мрак отшелушился, и на чердак пришел снулый день. Она протянула руку, отыскала привязанное к своим внутренностям это.
Нащупала пальцами его дыхание, придавила; оказалось — совсем нетрудно. Убрала руку, передохнула. День разгорался за оконцем. Она взяла газету, на которой сушили яблоки, не глядя завернула сверток. Он был совсем небольшим. Оставив сверток в соломе, она сошла вниз.
Возле колодца было корыто, в котором всегда плескались утки. После них осталось немного вчерашней воды. Она умылась. Вернулась домой и заснула.
Под вечер, закончив работу, она пробралась на чердак, вынесла сверток в фартуке и закопала в огороде. Ямка была приготовлена заранее.
Она утрамбовала землю руками, выровняла; было почти незаметно. Прежде чем закапывать, бросила в землю две веточки, связанные крестом.
Когда пришли милиционеры, она сразу же им все рассказала: как долгое время скрывала правду от людей, как осторожно справилась на чердаке со своим несчастьем. Милиция хотела знать, где это лежит; она пошла с ними в огород и показала место, уже неприметное, замазанное осенью; ей самой пришлось искать. Показала также чердак, давно прибранный, и корыто, в котором плескались утки.
Они спрашивали, зачем она так сделала. На этот вопрос, несмотря на все свое желание, она не ответила.
Мать отрезала добрый ломоть хлеба и дала Аделе на дорогу. Она принесла также в автомобиль смену белья, а в ней метрику и четки.
Собралось много людей. Солтыс, очищая свободное место, неуверенно разгонял их. Потом подошел к Лпхтарской, сказал сурово:
— Все в руках божьих.
Он подумал еще о чем-то и сплюнул.
Машина потихоньку перескакивала колдобины. Рядом, разглядывая Аделю, бежали дети.
Кто-то бросил камень. После первого — одинокого — камни полетели со всех сторон. Прежде чем машина нырнула в заворот, на щеке Адели показалась темная нитка и прочертила извилистую веселую дорожку.
Милиционеры держали руки на кобуре, вскоре показалась крыша плебании, потом сад, потом калитка, а возле нее ксендз, вышедший на крик. Люди отпрянули назад, с голов послетали шапки.
Аделя, видать, тоже заметила ксендза, потому что все услыхали ее плач. Возле дома дорога переходила в большак, ксендз хотел что-то сказать, но не успел. Он поднял только руку и старательно осенил уезжавшую размашистым крестом.
ВЛАДИСЛАВ ТЕРЛЕЦКИЙ
Эксгумация
— Надо ли прикалывать ордена? — спрашивает Людвик.
— Зачем?
— Затем, — отвечает Людвик, — что не все забывается. Первую из этих наград я получил на первой войне; то, что я остался в живых, — это тоже случайность: мы отражали наступление конницы, тут-то я и схлопотал очередь в живот.