Господин капо совсем спятил: повез эту посылку на другой конец лагеря, для номера, который уже наверняка среди тех, что на снегу. К чему эта поездка в ревир? Ой капо, капо, год или два назад не повез бы ты посылку доходяге. Сам бы вскрыл, съел и с другими бы поменялся — но тогда были другие времена. Ты уже не хочешь рисковать своей рыжей башкой! Разумеется. Еще немного, и ты возьмешь в руки гребешок и начнешь причесывать дамочек в Шарлотенбурге, щедро поливая их одеколончиком. Не так ли? Снова задница обрастет у тебя жиром, и ты быстро забудешь те времена, когда Кудлинский спасал тебе жизнь за колючей проволокой, ох, забудешь.
И он отчетливо увидел в витрине парикмахерской капо Энгеля, который, пощелкивая щипцами, колдовал над прической какой-то блондинки, склоняясь к ней с почтительной улыбкой, в белоснежном, словно ангельское одеяние, халате, отраженный в многочисленных зеркалах. Нога еще раз дернулась, Кудлинский на мгновение очнулся, но тут же открыл дверь парикмахерской Карла Энгеля и поздоровался с ним, как старый знакомый. А тот лишь щелкнул у него под носом щипцами, тут Кудлинский глянул в зеркало и испугался, ибо увидел в зеркале свое землистое лицо и полосатый берет с треугольником, а вокруг — толпу Энгелей: все в белых халатах, и все тычут ему в глаза пощелкивающие щипцы. Он хотел убежать оттуда, но в кресле перед зеркалом сидела блондинка с локонами, в которой он узнал свою жену, Анну Кудлинскую, урожденную Лабуз. Она не вставала с кресла, но все время говорила ему, что вот он вернулся, наконец-то вернулся. А он ей отвечал: да, вернулся, но только благодаря огромной посылке, которую прислали в лагерь номеру 886021, тому больному малому, попавшему в ревир. Они вместе с господином капо вскрыли ее и все сожрали.
В этом сне все перепуталось. Он увидел еще штабеля возле крематория, припорошенные снегом, из-под которого торчали судорожно воздетые к зимнему ночному небу руки с жетонами на запястье.
II
— Есть у тебя веревка? — спросил паренек, который подталкивал сзади тележку с посылкой. — Хотя бы обрывок веревки? — повторил он хриплым голосом.
Он то и дело останавливался, отпускал тележку и поправлял вылезавшую из деревянного башмака портянку.
— А на что тебе? — отозвался тот, который тянул тележку спереди. В те минуты, когда дышло делалось тяжелее, он машинально останавливался. Он понимал, что задний бережет силы, а тянуть за двоих не хотелось. — А на что тебе? Вешаться будешь?
— Нет. Не буду, — сказал задний и, заметив, что капо открыл рот, чтобы выругаться, быстро положил руку на борт тележки.
— А я уж подумал, — сказал парень, тянувший дышло, и, почувствовав, что тележка, подталкиваемая сзади, становится легче и конец дышла вылезает из-под мышки, ускорил шаг.
— Портянка разворачивается, — пояснил задний. — Целый божий день мучит, взбеситься можно.
— Все может быть, — согласился напарник. — По дышлу чувствуется. Ты портянки поправляешь, а я тележку тяни. И так весь день. Эти фокусы мне известны. Меня не обведешь. С самого утра ты только мочишься да портянки поправляешь. Такова твоя политика. У каждого своя политика, но почему я должен из-за этого страдать? Веревку ты мог взять и на складе. И не было бы хлопот. Почему не взял? Ноблер тебе не запрещал, и шеф тоже. А если бы меня попросил, я бы дал тебе моток бумажного шпагата. Первосортного. Предназначенного только для военных целей. Так как же?
— Ты, видно, сегодня хорошенько нажрался, — сказал парень, толкавший тележку, — Иначе столько бы не болтал. С тобой вечно так. Как нажрешься, всегда зубы заговариваешь. Говоришь, говоришь, и конца не видно. Как сам Коблер. Как сам штурмфюрер Коблер, — поправился он, — в день приезда международной комиссии, которую он должен был приветствовать от имени всего лагеря. Помнишь?
— Еще бы! Разве такое забудешь? Тогда выдали маргарин. И перловый суп. Такой едят только в эсэсовской столовке. И хлеб. А отварной брюквы я умял тогда столько, сколько за год отсидки не видывал. Мне даже кто-то отдал порцию маргарина, и у меня оказалось две. Погоди, кто же мне дал? — спросил он и замедлил шаг, смекнув, что напарник вовсе не толкает тележку, а умышленно заговаривает ему зубы. И весь запал, охвативший его при воспоминании о том дне, отварной брюкве и двойной порции маргарина, развеялся. Он только добавил: — Я тогда на складе еще не работал. Работал в карьере. — И умолк.