В шесть вернулись строители. Сбросили ватники, оправились, умылись. Раздатчики раздали еду.
За ужином четвертую камеру лихорадило.
— Завтра приедут. Четырнадцать лет…
— Из Равича приедут. Четырнадцать лет…
— Я бы согласился, — сказал Аптось, святотатец.
Он возвращался из пивной на такси, и у него не было ни гроша. Тогда он велел подъехать к костелу. Сорвал кружку для пожертвований и притащил в машину. Они посчитали с шофером — там было триста пятьдесят злотых — потом вместе явились в милицию.
— Я бы согласился, — сказал Антось, — отмучиться эти четырнадцать лет за такое вознаграждение. А потом они купят виллы, машины и отправятся в Италию.
— Это не окупится, — изрек Геня.
Все знали, что у Гели есть зеленый «мерседес», знали, сколько он расходует бензина, какая у него обивка, и сколько он выжимает, и какой талисман висит у него над баранкой.
— Что не окупится! — вскипел Антось. — Вам, пап Геня, это не окупится, потому что у вас есть машина…
— Никто его с этой машиной не видел, — вмешался Урынек, тот, который раздавал хлеб и имел связи.
— По мне, так он непохож на такого, у кого есть собственный автомобиль.
— И нескоро вы меня увидите с моей машиной, — отрезал Геня.
Урынек должен был сидеть на год больше. Геня снова повернулся к Антосю:
— А в Италию я всегда могу поехать как турист.
— При наличии некоторой суммы, — согласился Антось, сильно сомневаясь в том, что Геня когда-нибудь будет располагать такой суммой.
— Я в самый сезон выхожу, — потер руки Геня. — В моем деле сезон — это всего три месяца. Меня выпускают как раз к сезону, так что заработаю.
— Трудновато вам будет, — сказал Антось так проникновенно, будто это его самого выпускали к сезону. — Вы столько времени не работали. Придется крепко поднажать…
— Да, да. Поднажать придется крепко… — согласился Геня и потер руки.
— А кроме того, их семьи все время получали пособие, — после минутного молчания продолжал Антось.
— Откуда пособие, откуда пособие! — взорвался маленький Зыгмупт. — Всыпать им надо было, а не пособие давать! — орал он.
— Один там есть из высших, — сказал Левша, которого в этот самый момент надзиратель впустил в камеру. Все замолчали, уставившись на Левшу с вниманием и почтением. — Генерал, кажется. И майор тоже есть.
Левша принялся за еду. Выщербленным ножом покромсал буханку хлеба. Каждый ломоть толсто намазал смальцем, потом очистил четыре луковицы, нарезал их кружочками и осторожно положил на хлеб. Из своей тумбочки достал банку порошкового молока. Полную, с верхом, ложку всыпал в котелок с черным кофе. Добавил четыре ложки сахару. Размешивал он старательно, разминая комочки.
— Подкрепляется, — шепнул Бомбель Гармонисту.
— Еще как подкрепляется…
— Вот это подкрепляется, а? — вполголоса сказал Шамша.
— Ну, пан Левша, значит, подкрепляетесь, — наконец громко высказался Рак.
Левша старательно жевал остатками зубов.
— Ну в что? — пробурчал он, не глядя на Рака.
— Да нет, ничего, — смешался Рак. — Я только, что вы вот, значит, подкрепляетесь. Правильно делаете, что подкрепляетесь, — добавил он с восхищением, — в тюрьме главное — это подкрепиться. Приятного аппетита. — Он неестественно засмеялся и проглотил слюну.
— Вы крошки потом подметите, — безразличным голосом проговорил Урынек. Он один мог позволить сказать что-нибудь Левше, так как у него тоже были связп. В ответ Левша еще громче зачавкал.
На свободе он промышлял по кладбищам, раскапывал могилы. Все смотрели на него и ждали, когда он съест, потому что понимали, что ему известно о тех, которые прибудут сюда, гораздо больше, чем он сказал.
Рыжий Левша закончил есть, рыгнул, вытер рукавом губы и смахнул крошки.
Развалившись на лавке, что стояла около горячей трубы, он прикрыл глаза и начал шарить по карманам. Вытащил деревянный портсигар, стукнул им по столу.
Рак тут же подлетел к нему с пачкой сигарет «Спорт».
— У меня «Гевонт», — вскочил Шамша.
Левша взял у него сигарету. Глубоко затянулся.
— Один там у них из высших, — сказал он после минутного молчания. — Генерал.
Это они уже знали. Левша немного помолчал.
— И майор есть.
И только кончив курить сигарету и достав другую, он заговорил:
— Они все были приговорены к смертной казни. Потом ее заменили пожизненным заключением. А потом скосили до пятнадцати. И теперь вот выходят.
— Они все вешались, — сказал он спустя минуту. — Один на женских чулках. Трижды. А один девять месяцев не ел. Его кормили через нос. Потом отправили в сумасшедший дом, подлечили и обратно. Какой-то там себя покалечил, потому что не мог без баб обходиться.