В школе моей самой близкой подругой была Алина. Я делала за нее домашние задания; на переменах я не отходила от нее, каждый раз сочиняя удивительные истории, чтоб ее заинтересовать и не отпускать от себя. Ненужная выдумка — Алина была туповата и малоподвижна, и ведь я знала об этом… Однако она была нормальным ребенком, таким же, как все остальные дети; мне казалось, хотя, возможно, это было и не так, что она совершенно естественно, свободно входила в детский коллектив и коллектив так же легко ее принимал. Я завидовала ей. Я выходила из шумного вестибюля школы одна и, шагая по улицам, веселым от разноцветных маркиз пока еще частных магазинов, находила в этом горькое лекарство против своего одиночества. Я не могла быть обыкновенным ребенком, и это должно было обнаружиться после возвращения папы.
Мама говорила:
— И за это погибали люди? Где они тогда были — те, что сейчас правят?
Прекрасная песнь Эренберга дошла до меня в первый раз в таком варианте:
Я думала: когда вернется папка, вспыхнет восстание, восставшие победят и папку провозгласят… президентом, диктатором, королем…
Дома в это время было трудно. Папка должен был привезти мне много разных платьев и игрушек. Я составляла в своем воображении огромные списки, меняла их. Я понимала, что нельзя требовать всего, и колебалась в выборе между бричкой (я предпочитала бричку автомобилю) и ботинками для коньков. Я придумывала также, что папка привезет маме, Яцеку, бабушке и всем тетям. Я считала, что они недостойны подарков, но мне хотелось быть великодушной. И наконец, папка должен был принести в наш дом умиротворение и тишину.
В 1948 году мама вторично вышла замуж. Я часто думала, простит ли ей папка. Ведь не могла же она иметь сразу двух мужей?! Бабушка говорила:
— Вот увидите, он еще вернется.
Она поясняла, что сейчас он вернуться не может, его тотчас же посадят. Мы ждали весточки от него. Однажды в газете появилось объявление. Товарища по работе разыскивал человек, подписавшийся кличкой отца. Однако ни объявление, ни подпись скрытого смысла не имели. Как-то раз я встретила на Польной улице светловолосого мужчину в короткой черной куртке и блестящих офицерских сапогах. Я не посмела его остановить, но долгое время была убеждена в том, что видела своего отца.
В те времена я иногда совершенно серьезно задумывалась, не было ли все то, что началось с бегства из маленького домика на Волыни, только сном? Еще не наступило то обманчивое время, когда счастье казалось более реальным, чем зло. Как разрушилась эта вера? Я тогда писала стихи. Первые из тех, в которых говорится о смерти моего отца, датированы весной 1951 года.
КЛЮЧИ ЛЕГЕНДЫ
Я возвращалась с каникул из маленькой приморской деревушки на побережье Балтийского моря. Мы ехали в такси по новой трассе. Когда я уезжала, среди котлованов между железными скелетами домов с трудом тащились трамваи. Сейчас это было самое светлое место Варшавы. Я впервые столкнулась с претворением в жизнь широковещательных газетных фраз. Вскоре после этого я встретила людей, пожелавших заняться моим «обращением». Чаще всего это делалось по вечерам на Краковском предместье. Я прочитала «Материализм и эмпириокритицизм», познакомилась с книгами современных польских философов, читала немножко Плеханова. Одному активисту на Краковском предместье, который верил в первичность материн, я обосновывала это положение научно. Но я отнюдь не все свои карты выкладывала на стол. Не могла же я сказать этим прямолинейным, как луч, юношам: я отказываюсь от отца. Не только мне, но и другим эта измена казалась невозможной — из-за моего происхождения меня не приняли на факультет истории искусств.
Меня немножко смешит тот факт, что к рабочей идеологии моих первых друзей я обратилась именно тогда, когда у меня самой не было ничего.
Моя мать тяжело расхворалась, отчим пил, она с ним разошлась. Моему брату было лет двенадцать. Нам нечего было есть. И пришла ко мне большая любовь, которой я позволила себя обмануть. Мне было семнадцать лет. Но я не сдалась.
Легенды позволяют только выстоять, не победить; в этом случае я опиралась не на легенду. Я встретила живых людей.
Над ольховой рощицей у дороги — высокое, холодное солнце, сияние. Все грузятся на телеги. И вдруг — крик, обращенный ко мне, медленно идущей, одинокой, оставленной: