— Магда! Иди сюда! Здесь есть место!
Очень трудно сказать мне сейчас, по прошествии стольких и таких разных дней, что они в действительности чувствовали, что чувствовал тот первый, который подал мне руку… Но я приняла руки друзей, а с ними мир — простой, открытый, утверждающийся.
Положительным героем тех времен был Чапаев.
Сидящие кричали:
— Чапаева, Князь! Пиф! Паф!
«Чапаева!» означало «Быстрей!», а «Пиф! Паф!» адресовалось настигающей нас телеге. По разбитой узкой дороге мы летели через поле к маленькому фольварку на молотьбу. А наш возница Князь, прозванный так за немужицкую стройность и деликатность, был настоящий князь карбонариев — ведь и у него, как у всех нас, силой наливались мышцы от горячей, обильно орошаемой потом работы.
Все это было для меня нелегким счастьем, но я не хотела его потерять. Я поняла, что можно не быть одинокой и что я, заблудившаяся в своих мыслях девушка, все же представляю собой какую-то ценность, причем ценность in plus, поскольку кто-то сам протягивает мне руку.
Юноша, который крикнул мне с телеги: «Магда, иди сюда!» — сидя как-то в горячий полдень на жатке под навесом, сказал мне, что его мать, когда он был маленький, скрывала от людей, что он ее сын. Господа не хотели брать в прислуги, даже приходящей, женщину с ребенком. Если бы мы жили не на Волыни, быть может, и моя мама не захотела бы «держать у себя» маму Юрека. Но он знал об этом и улыбался. Мы сидели рядом на пахнущей смазкой, похожей на вспотевшее солнце жатке. Я думала: «Это значит, что я — это я, а с прошлым теперь покончено». Я ошибалась. Шел 1953 год.
В Варшаве коллектив распался, а точнее сказать, просто я оказалась вне его. Я подала заявление с просьбой о приеме в Союз польской молодежи.
Ларчик, скрывавший секреты того, почему над этим так долго размышляли отдельные инстанции и почему мне было дано три месяца для «дозревания», открывался одним ключом: дочь такого отца.
Но все это — дела мелких, неумных людей, о которых не стоит говорить.
Мой кружок твердо стоял за меня. И однако… Я рассказывала им свою биографию…
— …Мой отец был офицером контрразведки. Погиб в…
Тогда они захотели, чтобы я второй раз вычеркнула его из своей жизни: первый раз его вычеркнула смерть. Моего отца…
Юрек был тем человеком, благодаря которому во мне однажды пробудилось желание жить не в мире фантазий, а на земле. Именно он и поставил так вопрос, вопрос, как говорилось, «по биографии». Ему я была обязана сказать все так, как оно есть.
Работа контрразведки была направлена против тех, с кем я хотела связать свое будущее. Мой отец находился по ту сторону баррикады… Когда-то находился, потому что сейчас его не было. Исторические детерминанты были моей защитой. Ведь я продолжала любить его, должен же был быть какой-то выход для этой любви, поскольку я, «разбираемая» так скрупулезно, не чувствовала тут противоречия. Я говорила:
— Я знаю, он был умный, но тогда нелегко все это было понять. Он был умный и, будь он живой, был бы сегодня с нами.
Юрек места себе не находил от досады, и я думала: вот опускается самая сильная из дружески протянутых рук. Но я не могла сказать: «Да, это был плохой человек, я не хочу иметь с ним ничего общего — ни гримасы, ни улыбки, ни всех этих неуловимых снов». Если существует то, что мы называем изменой, то это не то, когда ты оставляешь одних, чтобы идти с другими, по, в сущности, отречение от тех и других, замкнутость в самом себе. Я никогда не жалела, что у меня не нашлось этих нескольких слов. На этот раз любовь уберегла меня от бессмысленного поступка.
А ведь на этом собрании, в небольшом угловом зале, где стояли бюсты завитых графинь, я взбунтовалась против легенды. Белый конь не был уже ни врагом, ни другом — он лежал на дне благоуханного хранилища воспоминаний. Легенда, как маска, скрывала лицо когда-то жившего человека. Ах, смерть никогда не представлялась мне чем-то абсолютным! Я разбила маску, святыню нашего дома, и решила рассмотреть лицо.
В течение трех лет я заклинала тень. Они об этом не знают — люди, жившие рядом со мной… Сколь многие из них держали в руках обжигающий бич, бич погонщика! Поскольку я все время думала о своем, не было жестов, не было слов, которые не были бы связаны с главной темой.
Однажды кто-то шутя сказал мне:
— Разве я знаю, о чем ты там думаешь!
И в другой раз, и снова вроде бы в шутку:
— Ишь, как в тебе прочно сидят замашки полковничьей дочки!
А найти ответ на вопрос, что представлял собой мой отец, мне никак не удавалось.
Я была готова на любое зло, только сейчас я поняла это. Лишь недавно я поняла, что меланхоличному юноше, Мареку Б., я долгое время повторяла «люблю тебя» только потому, что он хотел забрать меня на Жешовщину, где родился мой отец. Тамошняя земля сохранила следы его детских ног, когда жизнь дарила ему одни лишь улыбки, и там до сих пор стоит мост, с которого он прыгал в Вислу — худощавый, сильный, беспокойный дух, всегда уверенный в своем теле.