Марек Б., которому так дорога была моя любовь, мог бы еще долго верить в нее, если бы однажды не оказалось, что я могу поехать туда одна. И вот этой девушке, педантке, скрупулезно взвешивающей все «за» и «против», с течением времени запало в душу сомнение.
Я проследовала живых, некогда знавших его. Из обрывков воспоминаний, похожих на засохшие венки, или выцветших, как старые фотографии, я восстанавливала последовательность событий, из которой он постоянно ускользал. Я удивляюсь художникам, отваживающимся передавать сущность личности несколькими штрихами. У меня в руках было по крайней мере сто штрихов, и я могла бы написать повесть, о которой критик сказал бы, что она написана «по линии жизни». Но проникнуть вглубь, за эту линию я не могла.
Мать моего отца звали Саломеей. Она умерла во время войны в маленьком, более похожем на село городке, откуда в погожие дни видны гряды гор и где она прожила всю свою жизнь. Всю потому, что дети ничего не сказали ей об аресте Адася: они боялись, что эта женщина, спокойная и мудрая, не найдет в себе сил, чтобы перевести такой удар. Она его боготворила. Умерла, а я помню ее, высохшую старушку, топчущуюся по садику, заросшему мечущимися под ветром цветами, которые были выше ее. В свое время она сделала своего рода мезальянс: дочь богатых крестьян, она сбежала из дому, чтобы обвенчаться с романтическим юношей, бедным почтовым чиновником. Родители не простили ее, но помогали, потому что Саломее приходилось туго, их блестящие, заплывшие жирком глазки все время смотрели с ожиданием — вот-вот покается, вот-вот признает их правоту: да, я поступила нехорошо. В соответствии с привычным стандартом, романтический юноша как отец и муж был далек от образцов добродетели. Но Саломея была необыкновенно мужественна, что так редко сочетается с истинно нежным сердцем, и никогда не выдала своей любви злым языкам на поругание.
Такой женщиной была его мать. Он был как огонь; не знаю, читал ли он Лондона, наверное нет, но Дети Солнца — вот кто мог бы быть для него образцом. Учился он плохо — кажется, жаловался, что преподаватели придираются к нему. Так говорит тетя Тося, наш семейный ангел-хранитель, к которой однажды переехал красивый юноша с гитарой и теннисной ракеткой, победитель пятнадцати соревнований, превыше всего ценивший крепость своих рук и ног. И, живя у тети, он наконец сдал экзамены на аттестат зрелости. И вдруг — словно загорелся: бросил спорт, открыв радость чистой комбинации мыслей.
— Адась, ты уже встал?
— Нет, тетя, я еще не ложился.
Он выполнял задания по математике сверх программы, ради одной радости отыскания решения. Он говорил:
— Математика — это истинно прекрасное и поэтичное.
Не меньшими были, по-видимому, и его успехи в польском языке и литературе. Он любил временами чувствовать себя властелином слова. Но ксендза, который его учил, мне так и не удалось увидеть.
Прислуга любила его за вежливость и аккуратность. Он ни разу не позволил себе ничего такого, что могло бы напомнить служанке о том, сколь низкое положение она тут занимает. И до сих пор в этом доме нет большей похвалы, чем когда скажут: о, ты поступил, как Адась! И ничто не изменяется в ритуале тетиных воспоминаний и слов; может быть, именно так и нужно любить мертвых — любовью, застывшей как воск, остановившейся?
Денег, для того чтобы окончить гражданское учебное заведение, не было. В те времена только обучение в военных школах было бесплатным. Он решил стать летчиком, и все женщины, любившие его, подняли крик. В результате — компромисс: школа аэронавтов. Он сам вскоре бросил этот смешной, как он говорил, род войск, и окончил офицерское училище связи. В двадцать пять лет, тотчас после окончания училища, он женился. Разумеется, кончилось это плохо: подпоручик не имел права жениться. Его посадили на гауптвахту, и моя мама бегала с ним целоваться через решетку.
Мама была его большой и единственной любовью, в то время ей было семнадцать лет. У нее была худенькая фигурка, белокурые волосы и непостижимый, сохранившийся до сегодняшнего дня, неисчерпаемый запас юности. Во время Варшавского восстания пропал великолепный кованый бабушкин сундук, на котором влюбленные сиживали, плача, что им нельзя пожениться. На свадьбе были розы из марципанов и множество настоящих белых роз, когда молодожены уезжали в Краков.