— Держи, — сказал он. — Ну, держи, — повторил он, увидев, что Зыгмунт смотрит на него так, будто не понимает, о чем идет речь.
Зыгмунт медленно потянулся за конвертом.
— Ты говоришь по-польски? — сказал он, чтобы что-нибудь сказать, и уставился в потолок.
— Ну, за столько лет человек может всему научиться… — 15 красном свитере смотрел вверх и ждал ответа.
Зыгмунт проглотил слюну.
— Теперь-то ты рад, — безжизненным голосом сказал он.
Тот, в красном, подтянулся на руках, уперся ногами и влез на верхние нары, рядом с парами Зыгмунта.
— Э-э, брат, — вздохнул он, — теперь мне все равно. Лет десять назад я бы еще радовался. Сейчас слишком поздно…
— Ты получишь деньги, — сказал Зыгмунт.
— Да. За все четырнадцать лет.
— Сколько получишь?
Тот, в красном, засмеялся. У него не было ни одного зуба.
— С меня хватит, — ответил он. — Хватит и на дом, и на машину, и в Италию съездить на год.
— Значит, то, что говорил Антось, правда…
— Что правда? — спросил в свитере.
— Да так, ничего. — Зыгмунт посмотрел на его искривленные ревматизмом пальцы.
— Ты был офицером? — спросил он минуту спустя.
— Нет. Я был охранником. В гетто.
— А-а, — отозвался Зыгмунт. — А где?
— В Лодзи. Я ведь сам из Лодзи. У меня там бар был около вокзала. На Фабричной. Знаешь, где это?
— Знаю, — буркнул Зыгмунт, — Там вход с угла. И два зала.
В свитере обрадовался.
— С угла! Прямо с угла! Ты был там?
— Один раз.
— До войны или теперь?
— Теперь.
— Ну и как? — Человеку в свитере не терпелось, глаза его засверкали.
— Да никак. Там и сейчас бар. Вроде бара.
— Ну и как там, ну как? — допытывался он.
— Да никак. Я съел там, кажется, печенку по-римски. Ох и невкусная была.
— А пиво?
— Что пиво?
— Ты пиво пил?
— Пил. Светлое. Теплое такое, я летом там был.
— Ты так все помнишь?
— Помню. Меня тогда рвало, как никогда.
В свитере, насупившись, пробурчал:
— Желудочки к ты, наверное…
— Да, — ответил Зыгмунт и икнул.
В проходе между парами стояли Геня и Левша, дальше толпились Антось и Шамша, Гармонист, Бомбель…
— Слезайте вниз, здесь ничего не слышно! — заорал Рак.
В свитере наклонился и взглянул на него.
— Тебе, видать, в уши надуло, вот теперь и не слышишь ничего, — сказал он.
Раздался хохот. Хохотали долго. Геля, у которого была машина и пять лет, Левша, кладбищенский дантист, Аптось, святотатец, Бомбель, обесчестивший свою внучку, и смеялся Рак, отсиживающий здесь уже третий календарь, но глупый, как девственница.
И смеялся Зыгмупт, сорокалетий худышка, у которого в гетто вырезали всю семью…
Смеялись все строители, что сидели за столами, и уже знали, что сказал немец; вся камера широко раскрыла рты, бледные и черные, хищные и беззубые.
Смотрел в эти раскрытые рты немец и свой рот раскрыл, черный и беззубый; через этот рот он четырнадцать лет вводил внутрь кашу и выплевывал мокроту и кровь.
— Ну и уел он его, — взвизгивал Гармонист.
— Здорово он по-нашему умеет, — пищал Рак.
— Вот это голова!
— Что ты хочешь, четырнадцать лет в каталажке, можно ума набраться.
— Даже если не хочешь, да?
— Вы не будете дежурить, — сказал неделю спустя Левша, обращаясь к немцам. — Можете себе спать сколько влезет. Кровати тоже можете заправлять по-своему.
Но немцы вставали по сигналу, ложились после отбоя и убирали постели, как было положено.
Ганс Израэль — так звали того, в красном свитере.
— У меня голова разболится, если я стану сейчас делать по-другому. А в конце концов все равно, как делать, так или иначе.
Другой, тот, с белыми волосами, ничего не говорил. Он плохо знал польский. Имя у него было трудное, так что никто и не знал, как его зовут.
Ганс с Зыгмуптом все дни сидели вместе на верхних нарах, разговаривали, курили. Если кто-нибудь подходил к ним послушать, они начинали говорить по-немецки.
Однажды немцы пошли в город. Конвойный оделся в гражданское и сопровождал их. Они принесли в камеру сыру и белого хлеба. Зыгмунт ужинал вместе с ними. Потом они разговаривали до поздней ночи. В камере было тихо.
Утром Шамша схватил Зыгмунта, когда они возвращались из нужника.
— Спроси, случайно они твоих не знали там, в гетто. Ты в ладу с ними, может, они тебе скажут. — Шамша осклабился и подмигнул окружающим.
Зыгмунт посерьезнел.
— Они фамилий не спрашивали, убивали как попало. А ты постарайся не быть таким умником.
— Тебе-то они простят, ты ведь чаек с ними попиваешь, — огрызнулся Шамша.