Сегодня я будил Казика. Сегодня Казик обещал поставить пиво. Ну и что же? Кто-то видел Казика днем. Кто-то угостил его печеньем. Кто-то играл с ним в карты вчера вечером. Кто-то посоветовал ему идти именно этим путем. Каждый думает о своей ничтожной роли, но на самом деле трудно чем-нибудь выделиться. Отказываемся от напрасных усилий. Стоим с непокрытыми головами, перед свидетелями констатируем смерть. Нам очень хочется ее увидеть, но она только коснулась убитых, как электрп-ческий удар, и нет ее там наверху на следах, которые раскалываются в воздухе, которые тяжело падают почти над нами, вспахав глубокие розовые борозды. Мы пытаемся найти хотя бы ее приметы, жадно, жертвенно ищем их на себе. Пылко повторяем нашу готовность: я тоже, и я тоже. Мы боимся обойти себя в угадывании, не хочется так глупо нарываться. Мы ведь не зазнавалы и не так уж уверены в себе. Мы боимся смерти, когда так все вместе чувствуем, как она шевельнулась в нас и снова стала незаметной, неотвратимой, и эта тишина — будто ничего и не случилось. Мы понимаем, что это ложь. Нужно что-то сказать под паутинными пышными облаками, в панораме, в цветной перспективе: черт побери, жаль ребят, так глупо, послезавтра приезжает жена Казика, это ужасно. Горы висят в небе, напоминая огромную бессмысленную декорацию. Разыгрывается некая большая пьеса, поскольку мы жестикулируем, произносим слова. Все, что мы говорим, кажется лишенным смысла. Но нужно хотя бы говорить, если мы думаем о них как о каком-то пустом пространстве, засыпанном снегом, хотя и тяжело признаваться в таких мыслях. Вдруг кто-то сказал: мы равнодушны, как врачи в операционной. Ясное дело, так мог сказать только отважный, только лучший, который должен дать команду начинать спуск. Он мог себе позволить сказать такие слова, ведь с ним самим был недавно несчастный случай. А он, однако, ищет нашей поддержки. Находит полную поддержку. Это правда, что он сказал.
Поднимаем Казика — мешок костей и мяса. Укладываем на тобогган. Поднимаем твердое тело Юрека. Укладываем на тобогган. Выпутываем из веревок. Укрываем одеялами, уравновешиваем оба тобоггана, перекликаемся. Выбиваем ботинками ступеньки. Идем, широко расставив ноги для большей безопасности. Тяжелая квалифицированная работа, нужно и думать и точно действовать. Только бы скорей на ровную дорогу. Кто-то бросил на одеяло несколько сосновых веток. Потом озеро. Короткий отдых, трудное уже позади. Встаем по четыре к каждому тобоггану. Остальные идут сзади, готовые в любой момент сменить носильщиков. В запряжке мы быстро выравниваем шаг. Я замечаю у моего соседа дыру на брюках. В нее просвечивают какие-то чуть ли не бабьи голубые панталоны. Это смешит меня. И я говорю ему об этом: ничего себе оборванец. Тогда он сказал, что взял себе их перчатки, потому что вчера свои где-то, черт возьми, потерял. А я ему ответил, что мои перчатки хорошие, только их нужно выстирать, я их испачкал кровью на этой работе. Внимание, мы тянем вбок. Хорошо. Мы направляемся на базу. На повороте виден весь наш разноцветный кортеж. Он таинственно прекрасен. Мы стоим в тишине. Мощная волна нервных замечаний, неквалифицированного шепота. Что ж, они не знают, как надлежит вести себя. Тем лучше для них, еслп у них не было случая научиться этому. Говорят всякие обидные глупости. Мы не реагируем, как образцовые часовые. Лишь женщины приглядываются к нам с интересом; они никогда не забывают о себе. Последний автобус трубит перед крыльцом. Крыльцо пустеет. Потом вскоре отъезжает вызванная нами машина «Скорой помощи». Кто-то из санитаров благодарит нас за помощь. И мы сразу разбегаемся по базе. У каждого оказывается что-нибудь не терпящее отлагательства. Встречаемся, как обычно, за ужином. Быстро расходимся по комнатам. В тот вечер заботливо, многократно желаем друг другу спокойной ночи. Ночью трудно заснуть, трудно думать о чем-нибудь нужном. Видимо, каждый из нас когда-нибудь признается в этом. Лично я на протяжении долгого времени сгибаюсь и выпрямляюсь в самой мягкой, в самой теплой середине середины моей системы. Мне еще мягко. Мне еще тепло. Я люблю свою пульсирующую кожу, глажу ее и трогаю. Сегодня я хочу подольше побыть с собой. Бедный Казик, бедный Юрек. Они уже не помнят, что значит разогреваться внутри холодного спального мешка. Вот все, на что меня хватает, вместо жгучей благодарности, которой я обязан моим обоим трагически погибшим товарищам. Благодарности за то, что я так силен сейчас. Я негодую на саму мысль, даже пробую бороться с собой, но это также оказывается очень приятным, потому что я тут же погружаюсь, измученный, освобожденный от всяких снов настолько, насколько захочу, в наитеплейшее, наимягчайшее окружение моего верного спального мешка.