— Это тебе сейчас так кажется, Михал. — Юзаля не позволил себя спровоцировать. — Поверь, я вовсе не хочу вынуждать тебя говорить то, что противоречило бы твоему убеждению, но я не могу согласиться с одним — с твоим убеждением, будто все у тебя в наилучшем порядке. Ты считаешь меня непрошеным гостем, который сует нос не в свои дела, или, в лучшем случае, старым занудой, который неизвестно зачем сидит здесь и занимается буквоедством. А это не так, я только хочу, очень хочу тебя убедить. Потому что иначе мы ничего не решим, и результаты моей миссии в Злочеве будут плачевными, и пострадаешь от этого главным образом ты, потому что тебя могут неправильно оценить.
— Так спрашивайте! Я человек деловой и хотел бы вести разговор по-деловому.
— Если ты считаешь меня философом, то ты тоже ошибаешься, — улыбнулся Юзаля. — Я тебе уже говорил, что занимался изучением здешней атмосферы, а это такая вещь, которую нельзя определить в чисто материальных категориях. Тут необходима еще и интуиция. Я признаюсь в этом без страха, хотя, пользуясь этими нашими шаблонами, ты легко можешь высмеять меня… Но перейдем к делу. Я тебе расскажу все, что успел узнать от людей и о чем догадался сам.
Юзаля начал говорить. Тихим, монотонным голосом, старательно подбирая слова, он делился с Горчиным фактами и своими мыслями об этих фактах. Все у него было старательно продумано и систематизировано, как бы разложено в голове по разным ящикам, но вместе составляло логическое целое. Михал сидел молча, не прерывал, хотя не раз готов был взорваться, видя несправедливость или поверхностность его суждений, однако он сдерживался и внимательно слушал, чтобы потом высказать все сразу. А иногда, наоборот, он не мог не восхищаться проницательностью председателя. Его поражало умение Юзали добираться до сути дела и справедливо оценивать его. Нарисованная Юзалей картина выявила целые залежи не использованных возможностей, упущенных шансов, наглядно показала источники совершенных ошибок.
Со своей стороны Юзаля вопреки своему прежнему намерению торопливо излагал все, что ему было известно. О многом он не упомянул, выбирая отдельные, не связанные между собой события, не боясь при этом упрощений и поспешных обобщений. Тем более поразило его и в то же время огорчило спокойствие, с каким принимал все это Горчин. Неужели Михал, который до сих пор отвергал даже видимость самокритики, вдруг начал с ним соглашаться? А если соглашается, то действительно ли с искренним убеждением, что он, председатель воеводского комитета партийного контроля, считал основным условием какого-то разумного решения. Или же это просто уступка по слабости духа? Нет, не того ждал он от Горчина.
— И что ты скажешь на это, секретарь? — спросил он наконец. — Ты требовал вопросов. Вот они, получай. А собственно говоря, только один вопрос. Кто прав?
Михал криво улыбнулся. Вопрос Юзали был первой непоследовательностью и свидетельствовал об известной беспомощности и нерешительности. Горчин даже почувствовал уверенность, что таким образом инициатива, по крайней мере на некоторое время, перешла к нему. Вопрос, однако, несмотря на внешнюю простоту, содержал в себе существо конфликта, и, собственно говоря, в этой ситуации его не имело смысла задавать, поскольку не было и никакой возможности ответить на него в двух словах. В таком случае, чем был вызван вопрос? Подсознательным желанием спровоцировать протест или, наоборот, желанием услышать пустую декларацию?
— Не будет ли преувеличением, товарищ Станислав, требовать ответа на этот вопрос от меня? — сказал он тихо. — Разве это не превышает моих возможностей, по крайней мере, теперь, вот так, на ходу? Нет, не берусь… Я верю, что когда-нибудь отвечу себе на этот вопрос до конца. Но это требует времени и взгляда, так сказать, со стороны. Я должен переворошить всю свою жизнь, коснуться больных мест… Так что извините.
— Ну, это уже почти ответ, — улыбнулся Юзаля. — Это уже та первая ниточка взаимного понимания, за которую мы должны ухватиться. Да, твои сомнения свидетельствуют, что мы с тобой думаем в одном направлении. Так что выше голову, Михал. Увертливость хороша только на ринге. Шагай вперед! — Он словно припирал его к стене и ставил в позицию, из которой есть только два выхода: ринуться в атаку или поднять руки вверх.
«Если мне сейчас не удастся убедить его, если он действительно не поверит мне до конца, я проиграл, — думал Горчин. — И как человек, и как партработник. Все, что я скажу потом кому бы то ни было, Старику или даже в ЦК, все это будет только словами, безнадежной попыткой спасти уже проигранную партию. Это последняя возможность, которую я могу еще использовать или от которой могу… отказаться. Да, махнуть на все рукой, сегодня же вручить Юзале мое письмо Старику с просьбой об освобождении от работы и сказать: «Спокойной ночи». Поступить благородно и глупо одновременно. Отказаться от защиты и довериться приговору своих судей… Отказаться? Кто научил меня этому слову?»