Учитель! Директор Пшениц! И еще какие-то люди. И то, о чем мне рассказывал Отец. И непонятные слова Альберта, там, на поляне. Словно бы рассеялся туман, поднялась завеса. Но то, что я увидел за нею, было куда более сумрачным и неопределенным, чем прежнее знание. И впервые в душу мою запало зернышко недоверия к Отцу. И он тоже…
— Ярек, Ярек! — кричала прибежавшая из сада Эмилька. Увидела меня и тут же забыла про Ярека.
На бегу схватила за руку, потащила к церкви.
— Ой, что было, что было, — повторяла она нарочито взрослым тоном. — Вчера тут такое творилось, папа спустил Альберта с лестницы и все кричал, кричал на него, а сейчас Хануля с матерью пришла и набросилась на мою маму, нет не Хануля, а старуха, а куда Хануля подевалась, не знаю. Сабинки тоже никак не найду.
Впрочем, мы оба знали, где искать Сабинку. Но Эмилька, должно быть, боялась одна туда идти. Солнце уже садилось за холмы, и деревья, окружавшие церковь, отбрасывали первые вечерние тени, а в самой церкви под тихое потрескиванье нагревшихся за день бревен танцевали едва уловимые, угасавшие отблески вечерней зари, смешавшись с нахлынувшими волнами сумерек. На узкой лестнице, ведущей на хоры, было тесно, и Эмильке пришлось отпустить мою руку. Она замешкалась, не зная, идти ли ей вперед или следовать за мной. Ей было страшно. Я придвинулся к ней поближе, и мы пошли рядом по узкому проходу. Эмилька шепотом заканчивала свой бессвязный рассказ:
— Директор дарит ей цветы, она их уносит и под картину ставит. Альберт принес ей вчера тюльпаны. Папа рассердился и выбросил их в окно. Сабинки в это время не было, папа запер ее наверху, на ключ… Я все тюльпаны потихоньку от папы подобрала и отнесла Сабине. А у Сабинки был жар, вечером пришел доктор и…
— Тюльпаны? — переспросил я. — Тюльпаны?
Даже тогда, в детские годы, мысль моя невольно уходила от того, что задевало меня слишком близко, невольно цепляясь за любую, ничего не значащую подробность.
— Тюльпаны, — подтвердила Эмилька. — Альберт все добудет, все, что захочет. Такой уж он человек.
Бедная Сабина! За все эти годы у меня было довольно времени, чтобы во всех подробностях представить себе тот путь, который она прошла со дня своей встречи с Альбертом у реки, до того мгновенья, когда мы с Эмилькой нашли ее наверху. О многом рассказывали мне и Эмилька с Яреком. Я вижу теперь, как одинока была Сабина в своих страданиях и тревоге, не дававшей ей покоя с той поры, когда она угадала в себе пагубную силу чувства, столь враждебного всем ее прежним понятиям и решениям. Она стремилась к святости и самоотречению, хотела жертвенностью своей перечеркнуть недобрые пророчества передававшейся из уст в уста семейной легенды о прабабке, продавшей душу дьяволу, но и это еще не все — она хотела спасти свою грешную мать, уберечь ее от геенны огненной, о которой с такой зловещей убедительностью рассказал неизвестный художник. Мрачные образы, плоды разыгравшегося воображения доставляли ей столько мучений. И вот в этот момент появился Альберт с его неукротимым и необузданным нравом, таинственный и своевольный Альберт, вселявший надежды на что-то новое, еще неясное, перед чем померк весь прежний тихий, невинный, бесхитростный мир, мир ее мечтаний, цветов и прирученных зверушек. Каким же предательством обернулись против нее все прежние замыслы. Сколько дней пришлось ей провести в горячих молитвах, чтобы потом убедиться в их бессилии. И эта ее борьба с искушением, с темным и нечистым желанием, таким же, какое она угадывала у грешницы на картине, у своей матери, тоже оказалась бесполезной и напрасной… И страх, и смутное предчувствие, что весь этот добрый и надежный мир, мир ласковой природы, где все, казалось, радовалось ее желанию стать святой, о чем она мечтала, читая жития, что мир этот скоро отвернется от нее, разочарованный и недружелюбный, станет чужим, даже враждебным…
Наконец я увидел тюльпаны, которые украдкой подобрала Эмилька, тюльпаны Альберта. И я не могу не думать о том, что чувствовала она в тот вечер, после ссоры Альберта с Ксендзом, после того как Альберта с позором выгнали из дому. А когда кончился день и, избавившись наконец от встревоженных домочадцев, от Пшеница, от доктора, она осталась наедине со своей раздираемой на части верностью дому, семье и пришельцу, который оказался врагом ее отца и по-прежнему был королевичем ее снов, — что чувствовала она тогда? Я вижу эти предательские тюльпаны в кувшине, у ее изголовья, вижу, как они пьют воду, которую она им налила, пьют и никак не могут напиться, как жадно ждут минуты ее слабости, как раскрывают свои бутоны и глядят на Сабину идущим из глубины слепым, назойливым, голодным и страстным взглядом, как поблескивают своими яркими лепестками, напоминающими ей пунцовые тугие губы Альберта, его смеющийся белозубый рот, как изгибом своих стеблей, подтеками красок, жадной упругостью тычинок дразнят ее, погружая в сумрак недобрых предчувствий…