Общая черта современной польской социалистической литературы, проявившаяся в предлагаемых вниманию читателя повестях, — ее сосредоточенность на личности, стремление к углубленному исследованию человеческой индивидуальности. В 1964 году В. Мах одним из первых определил эту наметившуюся тогда в польской прозе черту как тенденцию дополнить «индивидуальной психологией недавнюю социологическую и историческую конструкцию судьбы человека»[2]. Тенденция к «очеловечиванию истории» за минувшие годы значительно окрепла. «Личностный» угол зрения, акцент не столько на исторических событиях, сколько на становлении личности в борьбе народа за социализм, в процессе построения социалистического общества отчетливо проступает в разных жанрах современной польской литературы, в произведениях различных проблемно-тематических планов. При этом наиболее ярко это качество литературы выявляется в ведущих прозаических жанрах — в романе и повести. Именно художественный опыт польской прозы последних лет убедительно говорит о несостоятельности суждений (которые были в моде лет пятнадцать назад и встречаются в польской критике до сих пор), будто бы реалистические формы повествования близки к банкротству. Иное дело — заботы писателей о новизне и свежести способов изображения изменчивой действительности, сложное взаимодействие традиционных повествовательных форм с современными, часто идущими от других родов и жанров искусства, изменения в структуре романа или повести — ради проникновения в суть жизненных явлений, что отнюдь не означает увядания и гибели реалистической прозы.
Поиски новых средств художественного выражения правды жизни, проблем современного мира с позиций социалистического мировоззрения, отказ от избитых сюжетов и застывших штампов характерны для лучших произведений современных польский писателей. Эти поиски определяют процесс интенсивного художественного обновления современной польской прозы, о котором отчасти можно судить и на основании повестей сборника.
В. Хорев
Вильгельм Мах
ЖИЗНЬ БОЛЬШАЯ И МАЛАЯ
Перевод Г. ЯЗЫКОВОЙ
WILHELM MACH
«ŻYCIE DUŻE I MAŁE»
1959
I
ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТЦА
То же окно. И та же зарубка на планке оконной рамы, след моего ножика. Это я тогда в чужом и ненавистном мне доме хотел удостовериться в том, что я уже большой. «Вот когда стану взрослым», — думал я тогда. Должно быть, я и в самом деле взрослый. Отметина, проведенная когда-то вровень с моей макушкой, оказалась теперь как раз на уровне моего сердца. Расстояние от второй пуговицы на рубашке до первой седины — совсем невелико, чуть больше пол-локтя, — оконная рама, даже самая низкая, легко может стать мерилом отпущенного человеку времени.
Тогда я поглядел в это окно всего лишь раз, и глядел-то недолго, наверное, одну минуту. Это и в самом деле было давно, а мне кажется, что с тех пор прошли века. Но все, что тогда было, видится мне отчетливо и прозрачно ясно, словно бы в каком-то особом свете, побеждающем всякое сопротивление вещей, и не только вещей, но и чужих мыслей, дел и даже тайн. Света столь могущественного, да к тому же излучаемого каким-то неведомым источником, разумеется, не существует. Может быть, сумерки тому виной, что образы прошлого, вопреки законам перспективы, уходят от меня еще дальше и вместе с тем приближаются, вон они тут рядом, перед глазами памяти, такие объемные, яркие, что хочется их потрогать.
Сумерки ли тут виной или что другое, но все происходит именно так, а не иначе. Только вот почему это случилось как раз сегодня, почему именно сейчас вспомнился мне этот кусочек детства, я не знаю, это уже не сумерками подсказано и не причудами настроения.
Тогда, торопливо делая ножиком зарубку на раме, я думал вот о чем: «Когда вырасту, непременно сделаю так, чтобы мой Отец был всегда-всегда счастливым, чтобы ему не нужно было работать и делать то, что запрещают, чтобы у него всегда были деньги и лошади, не одна, а целых четыре, а может, даже и хорошее ружье, но только не для дела, а так, для забавы, и еще сапоги, самые лучшие на свете».
Это не угрызения совести, совсем нет. Я хороший сын. Но почему случилось так, что я не поспешил сюда сразу, как только Отец меня позвал, почему не приехал хотя бы на день раньше?
Тогда, стоя у окна, я, кажется, думал вот еще о чем: «Когда вырасту большим, я женюсь на Сабине. Женюсь на Сабине, а Эмильку мы возьмем к себе, пусть ей тоже будет хорошо». Ничего-то я, десятилетний мальчишка, тогда не понимал. Сабина ведь уже в то время была барышней на выданье. И я не знал и не догадывался тогда, откуда у меня это желанье, чтобы и Эмильке было хорошо.