Выбрать главу

— Это верно, — согласился Отец. — Здороваться нам не обязательно еще и потому, что я тебе не кузен и свиданья не назначал.

Помолчав, он спросил угрюмо:

— Зачем ты вернулся, Альберт?

— Но ведь и ты вернулся, разве не так?

— Верно, — подтвердил Отец и на этот раз. — Но только если я был в чужих краях, то не по своей воле, а вернулся к себе домой. А вот ты то ли счастья ищешь, то ли…

— Договаривай, кузен.

— То ли скрываешься от кого-то.

— Допустим, что первое.

— А может, первое и второе вместе?

Альберт беззаботно рассмеялся:

— Человека всегда к своим тянет. Раньше мне тут не повезло, может, теперь повезет. Почему не попробовать.

— Пробовать ты любишь. На это ты мастер.

— Не будем вспоминать, кузен. Ты ведь тоже, я вижу, устраиваешься как можешь…

— Что ты видишь! — рассердился Отец. — Чего ты здесь ищешь?

— Ого! — удивился Альберт! — А это уже некрасиво. Это я должен тебя спросить: чего ты здесь ищешь? Возле этой вышки в закрытой зоне?

— А тебе какое дело? Все еще в полицейского играешь?

— Угадал. Я мог бы и обыскать тебя, дорогой кузен. — Склонив голову набок, он похлопал себя по куртке, наверное, чтобы лучше расслышать, как позвякивает пистолет в кармане. — Но только сегодня служить мне больше неохота. Спать охота. — Он подчеркнуто широко зевнул и снова рассмеялся.

— Шпионишь за мной? — спросил Отец. Наконец и я отважился вставить слово:

— Папа, он с дерева свалился.

Альберт охотно подтвердил:

— Точно, с дерева! Стыдно признаться, но я задремал на посту и вот парнишка меня разбудил…

— На посту? За кем же ты охотишься?

— Охотник я плохой, тебе дорогу не перебегу. Я сторож. Много здесь развелось чужого народу, а нефть горит красиво.

— Папа, в селе пожар, — снова вмешался я.

— А как же, — согласился Альберт. — Горит, ясное дело.

— Что тебе ясно? — рассердился Отец. — И что это еще за чужой народ?

— Ты и сам знаешь, кузен. Православные. Греки. Они и подожгли.

Хотя Отец даже не дрогнул, но, может быть, потому, что молчание продлилось чуть дольше, чем того требовал ход беседы, я почувствовал, что он весь сжался, словно бы готовясь к прыжку.

— Пойди проспись, Альберт, ты болен, — сказал Отец тихо хриплым голосом. — Ты сам не знаешь, что говоришь. — Голос его дрожал от едва сдерживаемого гнева, речь то и дело прерывалась. — Стыдись! Ведь они тебе не чужие.

— Не чужие! — с горечью повторил Альберт. — Это они-то?

— Да, они. Они тебя приютили. Вырастили, выучили.

— И дали пинка, как собаке, когда мне надоело им угождать.

— Никто тебя не прогонял. Ты сам ушел, когда захотел.

— Ушел потому, что пришлось. Потому, что опротивели они мне. Потому, что тошно стало. Потому, что…

— Зачем ты так говоришь, Альберт. Ведь я-то знаю, как дело было. Ты просто обокрал опекуна своего, Ксендза, и удрал.

— Ксендз! Какой это ксендз! Поп он, поп!

— Был попом, попом и остался. Не всякий так легко меняет шкуру, как ты.

— Лучше бы ты, кузен, помалкивал. Иногда лучше что-нибудь и забыть.

— Запугать решил? Тебе хотелось бы, чтобы меня здесь не было. Небось думал, что обратно уже не притащусь. Останусь там, куда вы меня с Теткой упекли. Думаешь, я не знаю? Я все знаю.

— Ты болен. Ступай проспись.

— Не такой уж я больной, коли еще жив, как видишь, Другой бы на моем месте давно подох.

— Подох бы, если бы не наша помощь.

— Эх, помощь! Какая там помощь! И у тебя еще хватает совести так говорить? Все посылки вы отбирали тут же, на почте. За каждую передачу тянули с людей что могли. Неплохо нажились на чужой беде. Но ты со своими дружками делился по совести, что правда, то правда.

— Очнись, кузен, ты бредишь! Свою долю ты получил. То, что Тетка прислала.

— Да, два раза ты меня пожалел. Да ненадолго тебя хватило. Ты ведь и сам знаешь цену своим подаяниям.

— Ну какие там подаяния. Я тебе ничего не должен, да и ты мне не много заплатил.

— Много, Альберт, я ведь никому не сказал ни слова.

— Полно, родственничек, полно, дорогой. Скоро ты у меня запоешь по-другому. — Он глотнул воздух и выдохнул единым словом. — Доказательства?

В сумерках я увидел, как Отец едва заметным пренебрежительным движением руки словно бы оттолкнул от себя Альбертовы слова. Теперь он заговорил отчетливее, но еще тише, устало примирительно.