Поручик Левандовский старался говорить ровным, спокойным голосом. В кабинете, где они сидели втроем, царила абсолютная тишина. Плотно сдвинутые шторы отгораживали комнату от вечернего уличного шума и неровных отблесков редких в такой час огней. Стены были увешаны полками со множеством книг и журналов. Низкая лампа бросала круг света на маленький столик, на котором лежала пачка сигарет „Кармен“. Хозяин сидел, глубоко уйдя в кресло, и слушал логические выводы поручика Левандовского…
Кедровский прервал поручика:
— Это еще не доказательство, — сказал он. — Отсутствие следов не заменяет следов.
— Мы могли подозревать четверых. Познанский, служащий судоверфи, весь вечер пятнадцатого мая провел дома с женой и гостями. Живут они на окраине, очень далеко от центра. Итак, алиби, не вызывающее никаких сомнений. С Грычером, журналистом, дело обстоит сложнее, но он в конце концов признался, что утаил одно обстоятельство чисто личного порядка. Алиби Грычера засвидетельствовано. Алиби следующего подозреваемого, Лубия, оставляет желать лучшего. Наряды на автобазе заполнялись неточно и недобросовестно. Мы не знаем, где находился Лубий в то время, когда было совершено убийство: то ли у себя на базе, то ли еще в нашем городе. К тому же Лубий курит „Спорт“, и забытая в номере пачка сигарет могла принадлежать ему. Лубий — левша. Удар кинжалом нанесен с безошибочной точностью правой рукой.
— И это еще не прямое доказательство, — вставил майор Кедровский.
— Однако в цепи других оно приобретает большой вес. Еще один человек из четырех подозреваемых не мог доказать свое алиби. Собственно, у него не было никакого алиби… Но подозрения у нас возникли по совершенно иной причине. Убийца оставил нам важнейшее доказательство, причем, по-видимому, сделал это сознательно. Сорвав с головы убитого парик, он хотел показать его истинное лицо, не похожее на то, которое знали окружающие. Сравнительно быстро мы установили, что убитый не был Анджеем Кожухом. Мы выяснили, кем он не был, но не знали, кем он был.
Левандовский остановился и закурил сигарету. Хозяин не сделал ни единого жеста, не произнес ни единого звука. Все трое молчали. Потом опять заговорил Левандовский:
— Мы без труда установили, что судьбы Грычера и Познанского никогда не пересекались с судьбой мнимого Анджея Кожуха. Нам казалось, что его прошлое знали два человека, которые несколько лет назад показали в познанском суде, что знакомы с ним давно, с довоенных времен. Одного из них, Закшевского, незадолго до автомобильной катастрофы, в которую попал Кожух, убили и ограбили в Познани, в городском саду. В тот период Кожух очень волновался, рассказывая жене, что ему угрожают воры, которых он якобы поймал с поличным на заводе. Сказки рассказывал! Потом, после катастрофы, он сказал Лубию, что Закшевский шантажировал его, грозя разгласить прошлое. Тут, кстати сказать, вскрылась еще одна любопытная деталь. По словам жены Кожуха, никогда не видевшей Закшевского, ее муж знал, что у убитого украли бумажник с деньгами. А ведь подробности этого дела не оглашались! Каким же образом это стало известно Кожуху?
— Такие вещи зачастую знают все соседки, — заметил майор Кедровский.
— Бывает и так. Но я не поручусь, что Закшевского задушил не Кожух. Видимо, этого мы уже никогда не выясним. Оставался еще Лубий, тоже знавший изрядный кусок биографии мнимого Кожуха. И на него падает подозрение. Однако в нашем списке был еще один человек, уроженец того самого галицийского городка…
Левандовский опять умолк. И снова никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова.
— Идя по этому следу, чуть приметному, мы наткнулись на людей, проживавших когда-то в Станиславуве. Бывший бургомистр этого города рассказал нам о трагической участи доктора Смоленского и его семьи. Бывшая дворничиха дома, напротив которого жили Смоленские, не только подтвердила его рассказ, но и распознала человека, выдававшего себя за Анджея Кожуха. Когда мы показали ей фотографию без парика, она уверенно заявила, что это ни кто иной, как Анджей Коваль, проворовавшийся служащий больницы, провокатор, виновник гибели доктора Смоленского, его семьи и еще нескольких человек. Я кончаю… Скажу только вкратце о дальнейшей судьбе Коваля, которую нам удалось воспроизвести в самых общих чертах. Опасаясь мести, несмотря на помощь и поддержку гестапо, он надел парик и раздобыл документ человека, также убитого гестаповцами, но по другому делу, вступил в банду УПА, однако быстро сориентировался, что бандиты обречены. Намеревался уехать на Запад. Мы не знаем, что ему помешало осуществить это намерение. Он поселился в Познани, женился, стал мирным, приторно вежливым. Быть может, до Закшевского каким-то образом дошли некоторые подробности прошлого Коваля — Кожуха. Не исключено, что, спасая себя, Коваль решился на убийство Закшевского, а их страха перед разоблачением он без колебаний совершил бы второе убийство. Быть может… Автомобильная авария была действительно случайностью, простой случайностью… Однако не стоит гадать, вернемся к фактам. Коваль в тяжелом состоянии попал в больницу. Без парика. И в больнице его узнал хирург. Не так ли?
— Да, — хозяин, сидевший в глубоком кресле, сказал это тихо, очень тихо, после длинной, длинной паузы. — Да… Но не только я его узнал, когда закончил первую серию операций. Он тоже узнал меня. Он спросил медсестру, как зовут доктора, которому он обязан жизнью. Ловко выпытал, сколько мне лет, откуда я родом. Он ничем не выдал себя, однако я понимал, чего он боится, почему хочет поскорее выписаться из больницы, исчезнуть. Он надеялся, что я его не узнал, фамилия другая, да и был я тогда ребенком… Но ему приходилось держаться настороже, скрывать от меня свой страх. Ему пришлось выдержать разговор о парике, начатый мною, пришлось принять из моих рук новую жизнь и свой новый парик…
— Но ведь вы могли, доктор… — заикнулся Левандовский.
— Нет, не мог, дорогой мой, именно этого доктор не мог сделать, — тихо сказал майор Кедровский. — И именно поэтому наша встреча носит такой характер. Несмотря на все, она носит такой характер и вообще состоялась.
— Совершенно верно, именно этого я не мог сделать. Достаточно было какого-нибудь недосмотра, попросту недосмотра — и я развязал бы себе руки, а на свете стало бы одним негодяем меньше… Но я подумал, что общее число негодяев в таком случае не изменится. Одного не станет, зато прибавится другой. Нет, дело тут не в клятве, которую дает каждый врач. Я не придаю значения никаким клятвам, для меня это не более как формальность. Я прислушивался только к голосу своей совести. Вы и представить себе не можете, сколько часов я просиживал ночами в этом самом кресле, в котором сижу сейчас, и думал, неотступно думал: как мне поступить?
— Но почему вы не обратились к нам, в прокуратуру, в суд? — Кедровский поднялся, наклонился к хирургу.
— Потому что приговор был уже вынесен.
— Чей приговор?
— Пожалуйста, взгляните сами! — Доктор, не вставая с кресла, повернулся, взял с полки тонкую картонную папку, развязал тесемки, вынул большой лист, на который была наклеена узкая пожелтевшая полоска папиросной бумаги, густо исписанная на машинке, и протянул ее Кедровскому. Майор наклонился еще ниже, чтобы в свете лампы разобрать пожелтевшие буквы: „Приговор. Подпольный суд приговаривает Анджея Коваля к смертной казни за измену польскому государству, сотрудничество с гестапо и выдачу польских граждан — борцов за независимость… 1943 год“.
— Приговор был вынесен, в Коваля стреляли. И попали. Но только ранили, не убили. Он оправился и после этого стал носить парик. Шрам от той пули я нашел во время операции… Копию приговора хранила моя сестра и отдала мне, когда я уже стал мужчиной… Нет, ни она, ни я в то время не рассматривали это как посвящение в мстители. Нам и в голову не приходило искать Коваля. Она просто передала мне страшную семейную реликвию.
— Но ведь этот приговор сейчас не имеет законной силы! Он ничего не значит!